Виктория Беломлинская - Вольтфас

Выпью, Флейш. И буду поторапливаться. Но еще успею послушать стихи. Еще коснутся моего сознания строчки: «За два года до собственного полувека невозможно изображать полубога, если не вышло из тебя человека». И врежется в память: «Я попробую обойти Фортуну и пристроиться за ее спиною».

И уже в дверях, в последнюю минуту он вдруг говорит о самом главном, потрясающем событии — о нем бы только и говорить, да не с тоской, а ликуя; «Вот, наконец–то со мной подписали договор на книгу…»

О, Флейш! Если б ты знал, как я за тебя рада! Но мне уже не выговорить своей радости, я бегу, ловлю такси и еду. Я тоже, можно сказать, подписала договор — я еду работать.

Странно начинается моя работа. Шишнарфиев по дороге к Флейшу сказал:

— У меня есть идея — титры фильма пустить на фоне старых дагерротипов. Когда ты будешь ездить по маленьким еврейским местечкам, ты должна интересоваться семейными альбомами, в средствах ты стеснена не будешь, так что сможешь покупать то, что тебе покажется пригодным, но я уверен, что тебе охотно будут дарить фотографии. Ты обаятельная, ты должна вызывать доверие…

… А как же все же в Законе сказано о том, что по субботам нельзя говорить по телефону? — вспоминаю я вдруг Флейша.

— В нем сказано — спокойно и терпеливо объясняет мне тоненький, длинноногий мальчик в комбинезончике и ковбойке, в камилавке на пышноволосой голове, сидящий передо мной на диване в комнате, погруженной в полутьму.

— В Законе сказано: нельзя в субботу раздувать искру, посланную соседом через тростниковую трубку. А знаете, почему в субботу нельзя летать на самолетах? — его не раздражает моя непосвященность, он призван учить, и он старается придать учению занятную форму — он мудрый учитель:

— В Законе сказано: в субботу нельзя летать ни на крылатом крокодиле, ни на крылатом тигре.

Но как же он не замечает изящной уловки светской собеседницы, когда я, вспомнив наказ Шишнарфиева, выуживаю у него адреса ленинградских единоверцев. Он только просит меня подождать, пока он совершит молитву: вот уже взошла звезда, окончилась суббота, можно зажечь свечу и, опустившись перед ней на колени, беззвучно произнести благодаренье Господу и пророку его Моисею, передавшему людям закон добра и зла. Окончена суббота — теперь можно взять в руки записную книжку и карандаш и на листок бумаги выписать для меня несколько ленинградских адресов!

…Но кажется мне: стоя на коленях перед свечой, он не забыл попросить у Господа покоя и моей грешной душе.

Вдруг унялось дрожание и кружение сегодняшнего дня, неизъяснимая еще мысль вытолкнула из темной дремы инстинкт самосохранения, и к званому обеду в обществе поклонницы моих талантов я пришла с полной мерой равнодушия к своей сомнительной славе.

Маленькая квартира средней жены Шишнарфиева в новом кооперативном доме, в так и оставшемся неуясненным мной районе — я ведь туда–сюда на такси, благо расходы оплачены — хранилище ценностей второго разбора, уютное гнездышко маленькой востроглазой птички пахнуло мне в нос аппетитным запахом жареного и печеного, от порога обволокло ласковым щебетом:

— Мы уж заждались вас, все остыло, скорее к столу, у Саши посетитель, ему все равно ни есть, ни пить нельзя, так что уж мы сами…

Я тотчас с удовольствием подчинилась этому милому щебетанью, светясь улыбкой, быстро сошлась с гостьей, пришедшей якобы меня ради, про себя нашла ее симпатичной, только немного нудной с тем непоправимо тоскливым взглядом, что раз и навсегда приобретают женщины моего возраста, внезапно брошенные мужьями. Роль веселого клоуна я взяла на себя, и она прекрасно стала мне удаваться, едва я допила стакан вина. Как–то лихо я перевернула начатый было моей визави разговор о безысходности нынешней литературной ситуации на смешные анекдотические случаи из жизни пишущей братии и с наивно преувеличенным восторженным ужасом стала рассказывать, как у нас в Ленинграде эти, не попавшие на ковчег, в котором и без них уже всякой твари по паре, мытари от литературы, добившись собственного клуба при музее Достоевского, первым делом завели своих вышибал. При всяком случае те кричат: «А вы не член! Вам не давали слова!» — я изгилялась, как могла, и лишь краем глаза, кончиком уха, сама того не желая, примечала и прислушивалась к происходившему за матовым стеклом закрытой кухонной двери. Я сидела за столом боком к ней, и в какой–то момент мне показалось, что кто–то из темного коридора, оставаясь невидимым, на меня смотрит. Но через мгновение хлопнула дверь, и тут же в кухню вошел Саша:

— Ну как вы тут? Ты прости: у меня посетитель за посетителем. — И точно: звонок в дверь снова лишил трех сидящих за столом дам мужского общества.

— Это Морковин, — сказала Лиза. Беседа Саши с Морковиным оказалась недолгой, и вскоре оба появились на кухне.

— Я спешу, меня жена ждет, — стоя на пороге кухни, отнекивался от Лизиного гостеприимства Морковин. — Я только хотел познакомиться с вашей гостьей — он принял позу человека, ожидающего протянутой руки, и я ее протянула. — Счастлив с вами познакомиться, так много слышал о вас удивительного!

— От кого же?

— От любимейших своих писателей, от людей, мнению которых я не могу не доверять (он назвал тех двух, чьи отзывы я храню), они говорят о вас…

— Нечто неправдоподобное! — ерничая, перебила я. — Ну. самому мне трудно судить: я к сожалению не имел возможности сам ознакомиться.

— Да выпейте вы с нами водки! — присоединилась я к призывам хозяйки — мне искренне надоело сидеть меж двух женщин, пить в обществе одних женщин я вообще не люблю, а надежды на то, что Саша выпьет, быть не могло.

— Но разве что рюмку… — и присаживаясь к столу напротив меня, так напрямки и спрашивает:

— А где, скажите, можно прочесть ваши рассказы?

— Там, где вы о них слышали, — говорю, — там и можно!

— Ну там это как–то не совсем удобно. А вы не можете дать?

— Вы мне не поверите, — говорю я очень искренне, доверительно, — но у меня совершенно нет экземпляров:

я вечно все теряю, сама печатать не умею. То есть я печатаю, но то, что я печатаю, читать невозможно, а машинистки теперь берут дорого.

— А почему невозможно читать то, что вы печатаете?

— Ой, господи! Я пишу с такими ошибками — это просто невероятно, но я же высшего образования из–за этого не получила: вы представляете я два раза писала вступительное сочинение, и оба раза — двойка! Да давайте выпьем, что ж мы так–то сидим! — раздухарилась я необыкновенно, но из рюмки своей отпила не более Морковина, а он едва пригубил свою и, полагаясь на мое возбуждение, аккуратно спрятал ее за стаканом с водой.

…Э, Морковин! Человек с плакатным лицом отличника по стрельбе не компонуется ни со старинной мебелью, ни с людьми, занимающимися искусством. Особенно, если он не пьет — делает вид, что пьет, а сам не пьет! И свободы в движениях нет, выправка у вас какая–то, я бы сказала, не такая. И эта манера бросить глаза в глаза и тут же свои убрать, будто толкнуть человека. Вам же говорили, что я талантливая — значит, приметливая, выходит, вы не поверили, если задаете мне, прямо скажем, бестактные для первого знакомства вопросы, вроде вот этого: