Евгений Гропянов - В Камчатку

— Так на медведей медвежатники не охотятся? — спросил пораженный простотой сказки Атласов.

— Как без медвежатины жить медвежатникам, — улыбнулся Кецай.

— Тогда ладно, — сказал Атласов. — Ты сиди, сиди (Кецай захотел приподняться). — И Енисейскому: — Анкудинова зови, да побыстрее. (Подумал: «Если про медвежатников — без вранья, то дальше все пойдет легче».)

Послышалось зычное: «Степан! Сам требует!» — и вот — мгновение — уж стоит, улыбаясь, Степан Анкудинов и держит в руках хрупкую и до сих пор не виденную Кецаем вещь.

Кецай не мог сравнить эту вещь ни с чем; она не напоминала ни жирник, ни чаут, ни торбаса, ни лук, ни нарту… Завороженный, он встал и приблизился к Степану. Боясь вздохнуть, он рассматривал таинственную для него вещь и поражался ее хрупкости. («Верно, жилы натянуты, — подумал удивленно Кецай. — А зачем? Не лук ведь, не выстрелишь». — И усмехнулся про себя несуразности и ненужности подобного предмета.)

— Ну-ка, чудец, развесели народ своей скрипицей, — воскликнул Атласов.

— Понравилась, — удивленно хмыкнул Степан. — А что сейчас скажешь, паря?

Он сел на валежину, поставил скрипицу на левое колено и провел по струнам смычком. Звук, необыкновенно тонкий и сильный, отбросил Кецая ко входу. Он судорожно уцепился за полог, и, если бы не Енисейский, вовремя удержавший его, далеко был бы Кецай.

— Перепугали мужика, — сочувственно покачал головой Степан. — Кецай, — он шагнул к нему и положил руку на плечо, — хочешь посмотреть? Смотри, — и он протянул ему скрипицу.

Кецай с недоверием задел пальцами струны, и они тренькнули.

— Ну вот и обнюхались, — сказал Степан. — А теперь сидай на место, слушать будешь.

Что за дивные звуки полились… Они навевали то тревогу, то вселяли радость.

«Как хорошо шаманит огненный человек Степан, — думал Кецай. — Он, наверное, мог бы изгнать злых духов из нашего селения».

— Эх! — выдохнул Атласов. — Да споем-ка, ребятушки, нашу, казацкую!

Пели дружно, почти в один голос. Кецай невольно втянул голову в плечи, показалось ему, что обрушилась на него пурга, и вот она кружит, кружит его, не давая передохнуть, заваливая снегом.

Стонала скрипица под тяжелыми пальцами Степана. Голова Атласова клонилась на грудь, и впервые Степан приметил, как наливаются Атласовы глаза слезой, и тот силился скрыть слабость.

Когда пение улеглось, вскинул голову атаман да крикнул зычно:

— Ну, работнички, есауловы помощнички, уж не засиделись ли вы на одном месте, не захотелось ли дать деру?

Все сгрудились у костра и, смеясь, подталкивая друг друга, потянули руки к огню. Про Кецая, казалось, забыли.

— Порадовали, — говорил удовлетворенно Атласов, — славно глотки продрали. Правда, Кецай? Эй, Анкудинов, Енисейский, где Кецайка?

Глянули подле — нет коряка. Божились — видели только что, и вдруг исчез, словно сквозь землю провалился, сквозь стены прошел. Отступили от костра, обшарили юрту — не нашли.

— Куда же он делся? Ну-к, сотоварищи, переверните лагерь, — повелел Атласов. — Ежли он утек с обидой, берегись ночью стрелы.

А Кецай в это время, проскользнув тенью между юртами казаков и юкагиров, спешил в острожек. Его против воли подхлестывали звуки Степановой скрипицы. Запыхавшийся скорее не от ходьбы, а от волнения, он быстро скатился в юрту через дымоход по сильно отвесному деревянному столбу.

При появлении Кецая отец, окруженный поддакивающими сродниками, ласково посмотрел на сына, и в его взгляде сродники уловили радость: сын вернулся цел и невредим.

— Отец, — сказал Кецай, — волосатые люди не принесли в своих огненных палках беды. У них есть ножи. — Он вынул из-за пазухи нож и торжествующе под и ял его над головой.

Затем он почтительно протянул нож отцу, и тот осторожно принял его на свою узкую сухую ладонь. В свете костра он разглядел нож, который по форме напоминал привычные каменные ножи, взял валявшуюся кость и коротким резким взмахом рубанул по ней: нож врезался в желтизну и не ощербился, а кость брызнула крошкой.

— У пришельцев много таких ножей? — спросил тойон, протирая лезвие тонкими пальцами. Сродники нетерпеливо ждали, когда тойон даст им опробовать невиданной крепости нож, однако нож остался у него на коленях.

— Я видел ножи у каждого из них, — Кецай снисходительно оглядел сродников, а они протянули изумленно: «О-о-о!»

— У них есть ножи и на таких вот палках, — Кецай развел руки.

— О-о-о! — вскричали еще более удивленно сродники.

Тойон хранил бесстрастие. Конечно, он удивлен не меньше сродников, но извечная забота об острожке, о корякском племени, всосанная им с молоком матери — ведь и отец, и дед, и прадед тойона — все стояли во главе рода, — эта извечная забота, засевшая в его глазах, в уголках губ и даже в редкой гордой бороденке, была настолько явственна, что сродники после слов Кецая поняли: тойону сейчас необходимо остаться одному, чтобы сказать им решающее слово воина.

Кецай остался с отцом.

Любопытство сделало обычно молчаливых мужчин болтливыми, и они, пожевывая лемешину, глядели, как солнце скатывается в далекое торосистое море, и перебрасывались короткими возбужденными словами.

На сером небосклоне еще теплилась узкая, с нартовый полей прядь, но стоило закрыть и открыть глаза, как она исчезла. Говорят, это красавица корячка стирает с щек своих на ночь румяна. И как только дымы юрт перестали быть различимы, оттуда, где восходит заря, потянул ветер, и все сошлись на том, что завтра заведется пурга.

Появился Кецай. Он был хмур: отец высказал сомнение в его храбрости, сказал, что казаки, задобрив его ножом, решили навести на Кецая злых духов, которые отнимут у него зоркость в завтрашнем бою. Кецай хотел было возразить, но отец прикрикнул: «Иди!» — и он ушел за сродниками. Поэтому он сейчас произнес обрывисто и зло:

— Тойон зовет!

А сам задержался.

Тойон стоял у костра и сжимал лук. Сродники издали воинственный клич.

— Утром, — молвил тойон.

И вновь закричали призывно сродники. Улыбнулся тойон.

К утру лагерь казаков был обложен со всех сторон. Хорошо, что по старой привычке зачастоколились нартами и выставили караульных. Как ни холодны апрельские ветры в корякской тундре, как ни проборист ухватистый мороз, а караульные, то ли предчувствуя угрозу, то ли понятную свирепость Атласова к сонливым казакам, под утро бодрствовали и вовремя заприметили пешую цепь коряков. Караульные, люди бывалые, выжидать не стали. Они выстрелили почти одновременно, и коряки, замерев от неожиданного хлесткого звука, повторившегося с небольшим промежутком, попятились, потом развернулись и побежали к сопкам, издавая крики ужаса. Их пытался остановить лишь один. Караульные видели, как он в ярости грозил копьем убегающим соплеменникам. Оставшись в одиночестве, он оборотился к лагерю казаков. Размахивая копьем, человек этот закружился на одном месте, выкрикивая непонятные и, видимо, страшные и воинственные слова.