Евгений Гропянов - В Камчатку

«По ея императорского величества указу и по определению святейшего правительствующего Синода велено о прошедшем в прошлом 1730 году в. Москву из Камчадальской землицы монахе Игнатии Козыревском в доме моем справиться, не учинено ль ему когда какого публично на теле наказания, и в Москву отпущен ли…

В Москву оной Козыревской от мене никогда отпущен не бывал и пашпорту в Москву от мене не требовал и не дано, а дан был пашпорт в 729 году из Тобольской губернской канцелярии ехать в Якутск и быть тамо ему в партии бывшего якутского казачья головы Афанасия Шестакова, понеже де (как о том из оной губернской канцелярии показано и нам ныне иромемориею) определен был он, Козыревской, быть в команде оного Шестакова для показывания новых землиц и морских островов и народов…»

Казачья голова Афанасий Шестаков в 1726 году отвозил в Петербург свою карту северо-восточных земель, которые он видел. Высокий, поджарый, всегда будто готовый для прыжка, он производил впечатление: в его теле чувствовалась та непереборимость духа, которая подчиняла себе людей… Возвратился он в Якутск через два года уже не казачьим головой, а главным командиром северо-восточного края. Он должен был, не мешая экспедиции Беринга, а содействуя ей, но самостоятельно обследовать Север и земли в Восточном океане. Губернатор Сибири князь Долгорукий повелел монаху Игнатию Козыревскому быть при Шестакове не токмо священнослужителем, а вожем и толмачом.

— Хорошо, — сказал Шестаков якутскому воеводе Полуэктову, — пущай будет, но чтоб под ногами не мешался. Больно на руку нечист.

— Не доказано, — возразил воевода. — А злобу свою спрячь. Он присоединил морские острова, объясачил мохнатых курильцев.

— Иван Иваныч Беринг отказался от него, а мне навязывают. Без него обойдусь! Иван Атласов сын на всех перекрестках трезвонит: Козыревский-де порешил его отца. Казаки оглядываются, когда монаха встретят, крестятся, будто нечистая сила появилась.

— Наговоры, Афанасий. Я Козыревского давно знаю.

— А я не знаю! — Тут Шестаков не выдержал и хлопнул рукой по столу. — А я не знаю! — повторил он, возвысив голос. — В Камчатке приказчиком сидел, видел, как неспокойно с ним. От него, этого проклятого монаха Игнатия, в Камчатке в народе всегда было великое возмущение. То ему не эдак, то ему не так. Он является — сразу — шу-шу-шу: приказчик нехорош, приказчик то, приказчик сё. На Восточное море пойдем — дело многотрудное, а тут думай, когда и где он тебе угольев подсыплет!

— Да пошто ты так кричишь, Афанасий? Я не стар, чтоб в ухо орать, — упрекнул воевода Шестакова. — Козыревский был на морских островах, а оттуда до Апонны, он сказывал, рукой подать. Торговля нам нужна. За что же он прощен? За острова за переливами от Камчадальской земли.

— Но ведь говорят: убивал он Атласова. Уверен — убивал. Он мог.

— А не доказано. Царем Петром Алексеевичем прощен. Настоящим убийцам Василий Колесов давно головы — вжик! А тот — ого-го, ты знаешь его, тот из-под земли достанет.

— Не те, знать, рублены… — вздохнул, покорствуя, Шестаков. — Ладно, коль сам князь Долгорукий за его персону, пущай будет при мне.

Андрюшка, воеводский старик-посыльный, отыскал Ивана на берегу Лены: тот сидел на белом, как кость, дереве, нахохлившийся, как ворон на суку. «За что, — думал Козыревский, — люди ненавистны ко мне? Мучил меня Атласов, мучил Петриловский, ноги от смыков по сю пору зудят, голова в непогоду звенит, будто в нее колокол впихнули. Сколько принял на себя брани и проклятий от людей, будто я есмь их зло. Несправедлив мир человеческий… Опять несчастье…» — вздохнул он, увидев Андрюшку.

— Ивашка… слышь… — старик дышал тяжело. — Слышь… тебя к Шестакову определили. Завтра… слышь… к воеводе позовут… Ну, я, чтоб ты… слышь… готов был…

Козыревский просветлел. Он встал рывком. Ветерок встрепал ему волосы.

Лена катила свои воды к холодному морю. Он представил, как на этой крутой реке встрепенется его судно. Рука потянулась к кресту, он поцеловал его.

Из немыслимо потаенных углов извлек он на свет божий оставшуюся мягкую рухлядь. Шкурки не отсырели и сохранили свой блеск, а значит, и цену. Он продал их и кликнул корабельного мастера, конопатчиков да смолокуров. Они явились. «Судно мне нужно, и в самый короткий срок», — потребовал Козыревский. «За нами не станет», — отвечали корабельный мастер, конопатчики и смолокуры. И на якутской верфи было заложено небольшое судно под названием «Эверс».

Вскоре оно было спущено на воду. Шестаков словно поджидал, когда «Эверс» оденется парусом.

— Ну, Игнатий, — сказал он, когда Козыревский на верфи любовался «Эверсом» (легкое судно, рулю послушно), — знатно поработал.

Козыревский приосанился, встретил взгляд Шестакова без боязни, открыто, почти ликуя.

— Знакомое дело, не впервой, — ответил он, поправляя на груди крест.

— А скажи, Игнатий, на чей кошт строил?

— На свой, — поджал губы Козыревский. — Старые запасы…

— А откель у монаха деньги? Его богатство — вера в бога… — поддел Шестаков.

— Были, — недовольно ответил Козыревский.

— Утаил?

— Отцовы.

— Знать, отец нечист на руку был.

— Он давно в Камчатке гниет! — воскликнул Козыревский. — А ты все ворошишь, выискиваешь! Ну скажи, чего тебе от меня надо? Так у тебя своя дорога, у меня своя…

— Твоя на виселицу…

Козыревский побледнел. Глаза сузились. Он тяжело задышал. Изо всех сил сдержал себя, чтобы не кинуться на Шестакова (знал, не защитит и монашество, коли нападешь на начальника северо-восточного края).

— «Эверс» заберу в казну, — холодно, не повышая голоса, не отступая, произнес Шестаков, следя за лицом монаха.

Козыревский хотел кричать: не отдам! — но понял, что подвластен, совладал все-таки с собой.

— Дай к устьям Лены схожу, на островы северные гляну, — попросил, отводя взгляд от довольного лица Шестакова. — А там, как бог велит…

Шестаков помедлил: он никак не мог ожидать, что Козыревский отступится, да так легко; он заранее предопределил: быть потасовке за виселицу, ан обманулся.

Они стояли друг перед другом — одинаково рослые, гибкие, упрямые — одинокий монах и командир огромного северного края.

Неподалеку от них, как бы невзначай оказавшись на верфи, кучкой покуривали и посмеивались пятеро мужиков не казацкого роду, а пришлые, скорее беглые, с Урала, сильные именно кучностью, а по отдельности трусоватые и хитровато-жалкие.

Шестаков, будто одалживая, скривил губы и процедил нехотя:

— Если к устьям… Наказную грамоту у меня возьмешь. «Эверс» — казенное судно…

Последними словами он хотел совсем подрезать монаха; уходил — не удержался, чтоб искоса не глянуть, как снес монах этот удар. Он же, казалось, Шестакова и не замечал более, а любовался «Эверсом». А когда повернулся — мужики и пропали, будто их и не было.