Януш Гловацкий - Из головы

Прежде я уже побывал в Штатах два раза. Сначала по приглашению, в рамках Международной программы для писателей в университете штата Айова, а сразу за тем — по линии Госдепартамента. Особенно во второй раз меня баловали, носились со мной как с писаной торбой и везде возили. А я, не зная толком, как должен вести себя писатель из Восточной Европы, на всякий случай чуточку подражал выдвинутому на Ленинскую премию Георгию Гулиа, который умудрился объездить весь мир благодаря американским, французским и немецким стипендиям. И, должен признаться, это сразу внушило уважение ко мне служащим Госдепартамента.

Когда они робко уговаривали меня встретиться с Солом Беллоу, Куртом Воннегутом или хотя бы с Филипом Ротом либо посетить статую Свободы, я отвечал, что у меня нет на это времени, ибо я договорился о встрече в ирландском баре со своим приятелем–трансвеститом из Варшавы — первым поляком, поменявшим пол. На встречу с Уильямом Стайроном, от которой я уже никак не мог отвертеться, за меня и под моим именем поехал Виктор Осятынский, как раз в это время гостивший в Нью — Йорке. Тогда он еще не был до конца обращенным антиалкогольным деятелем, а совсем даже наоборот, посему я знал, что Виктор не подведет. Правда, особой уверенности, что он понимает, с кем едет на встречу, у меня не было. Для Стайрона же это не имело никакого значения.

Честно говоря, мне казались необязательными личные встречи с писателями — достаточно того, что я прочитал их книги. Стыдно признаться, но больше, чем статуей Свободы, духом демократии и Джефферсоном, я был увлечен тогда порнографией и мулатками с соблазнительными попками. А на гениальных писателей я досыта насмотрелся в столовке Союза польских писателей на Краковском Пшедместье в Варшаве, когда нечего было и мечтать хотя бы одним глазком увидеть не только Сан — Франциско, Большой каньон или Лас — Вегас, но и какого–никакого завалящего трансвестита.

Тогда мне и в голову не могло прийти, что Америка станет для меня вторым домом. А те писатели, от встреч с которыми я так успешно уклонялся, сделаются просто бесценными, ибо от их подписи будет зависеть получение той или иной стипендии, продление визы и всякое такое. Жаль, конечно, если читатель после этих строк подумает, что имеет дело с невежей, да к тому же расчетливым, но что поделаешь, если я таким и был в начале своей эмигрантской жизни.

Когда я приехал в Штаты в 1983 году, все уже было иначе. Госдепартамент молчал, а среди польской диаспоры Нью — Йорка быстро распространился слух, что я кружу по городу в поисках творческого вдохновения, то бишь квартиры и денег. Соотечественники проявили солидарность, предостерегая друг друга, и включили автоответчики.

Что до жалоб по поводу людского равнодушия, то об этом чуть позже. А пока я оказался в американском Закопане, где все складывалось совсем неплохо.

Мне выделили целый домик, тоже вроде хатки жителя Татр. Постель была заправлена, в наличии имелись мебель, правда, сильно смахивающая на антикварную, и полный холодильник. На длинном шесте развевался огромный звездно–полосатый флаг. А на стоянке ровной шеренгой выстроились припаркованные «порше», «мазерати» и «феррари». Все указывало на то, что мне предстоит обучать их владельцев, то есть на своем ломаном английском читать лекции о Достоевском, Кафке либо Чехове.

Немного ободрял меня пример уже упоминавшегося на этих страницах польского консула в Глазго, который прекрасно справлялся со своими обязанностями и без знания английского. Он разработал свою систему: когда в его кабинет вваливался англичанин, консул хранил молчание, только посматривал на посетителя с легкой укоризной. И англичанин либо шотландец начинал тарахтеть и тарахтел добрых минуты три, а если был понаглее, то все четыре. Потом замолкал и вроде чего–то ждал, но консул тоже ждал. Так они и сидели — бывало по–разному: когда минуту, когда и две. Вслед за тем англичанин вставал и выходил. Как с достоинством объяснял в СПАТиФ’е консул: «Будет он еще дурака из меня делать».

У меня ситуация была куда хуже — молчать никак невозможно.

Но здесь мне придал смелости преподававший в университете в Стони Брук Ян Котт, успокоив: если в Польше студентам требуется каких–то полгода, чтобы убедиться, что профессор не совсем идиот, и это можно объяснить уже имеющимся у них опытом — раз — и естественной на берегах Вислы подозрительностью — два, то в Америке ровно наоборот. И подозрение, будто со мной что–то не так, у моих студентов начнет зарождаться не раньше чем через полгода.

Итак, я открыл счет в местном отделении банка «Чейз Манхэттен» и принялся растолковывать проблемы Раскольникова, Йозефа К., а также Ольги, Маши и Ирины внучке Ротшильда, дочке шаха Ирана вкупе с восемнадцатью наследницами гораздо меньших состояний, для разнообразия и из боязни нарушить кодекс политкорректности разбавленных несколькими стипендиатками из Кении, Литвы и Китая. Беннингтонский колледж и без того не принадлежал к числу прогрессивных учебных заведений, таких, как, скажем, очень престижный Джорджтаун [22] Речь идет о частном католическом университете в пригороде Вашингтона — Джорджтауне, — одном из лучших в США. в Вашингтоне, где слушатели курса английской литературы избавлены от обязанности читать Шекспира, Мильтона или Чосера, поскольку названная троица, и в особенности автор «Короля Лира», предвзято изображали женские персонажи. Вместо чтения сексистов студентам обеспечен курс лекций по «Истории и теории сексуальности», а также пользующийся огромным успехом семинар «Женщины, революция и средства массовой информации». В еще более престижном Стэнфордском университете в Калифорнии, дабы не прослыть обскурантами, отказались от лекций о европейских поэтах в пользу африканских.

К этим страхам — лишь бы не попасть в разряд отсталых — прибавляются и чувство вины перед индейцами, и чувство вины за всю эту историю с рабством, из–за чего чернокожих американцев, а также иные меньшинства, засыпают разного рода стипендиями, наградами и дополнительными пунктами за происхождение при приеме во все учебные заведения. Одним словом, к ним относятся как к людям несправедливо обиженным и не совсем полноценным — вроде как к польским писателям в Германии. Отмечу — чтобы не было никаких иллюзий на сей счет, — поляков в Америке (проверено на себе) к меньшинствам не относят.

Но, в свою очередь, часть чернокожих американцев таким особым отношением к себе оскорблена и считает его унизительным и расистским.

Все это крайне запутанно и сложно. Некоторое время назад, к примеру, комиссар нью–йоркской полиции совсем потерял голову и официально заявил, что 96 процентов преступлений в Нью — Йорке совершаются цветными. Тут же и белые, и черные обозвали его расистом, хотя он был чистокровным негром.