Андрес Неуман - Барилоче

Но он вернулся домой. Осторожно открыл дверь, как будто с ним жил кто-то еще, кого он не хотел будить. Прошел рядом со столом в гостиной, даже не взглянув на него. Взял вчерашнюю газету и сел читать. Рассеянно просмотрел новости о курсе доллара, о воскресном матче «Боки» в Росарио, о том, что некая авиакомпания до сих пор не сообщила причин катастрофы, о новой голодовке учителей в Катамарке, о визите президента республики в Соединенные Штаты и о том, что, согласно источникам в Комитете по каким-то исследованиям, ожидаемая вакцина может появиться в ближайшие десять лет. Он быстро устал и подумал, что это хороший знак. Веки отяжелели, желудок бунтовал. Было почти двенадцать; он решил, что поест, проспит до восьми, потом примет душ, наденет черные сапоги и будет работать за столом в гостиной, пока не придет время собираться на свалку. По дороге на кухню он представил себе тарелку макарон с томатным соусом, а потом отдых с его нехитрыми удовольствиями и забытьем.

Призрак прекрасной манящей фигуры гнался за ним по полю альстромерий, отмеченному приближающейся грозой. На самом деле он шел сзади, это она мчалась впереди, в белой рубахе, какую носит смерть в юном обличье, недосягаемая, как порыв ветра, заставляя полы савана развеваться так, что они путались в ногах, и, тем не менее, да, это именно она преследовала его.

Он рывком сел в кровати и запрокинул потный лоб к потолку спальни, до восьми было еще далеко. Он торопливо выскочил из постели. Босиком, чувствуя давление в пижамных штанах, со смутным воспоминанием о каком-то помрачении, он закрылся в туалете и принялся мастурбировать так, как будто ему приказали. И снова черные сапоги, легкий ужин, неспешные машины за окном, стол и пейзаж с неспокойным небом, поигрывающим сероватыми облаками, словно мышцами, каменистый берег Перито-Морено [7] Ледник в национальном парке Лос-Гласьярес. , или Науэль-Уапи, или того и другого, кедр, который не должен быть кедром, сосновая роща рядом с берегом, более светлая изнутри. Он ищет альстромерии, перетряхивает коробку с фрагментами неба, травы, воды, дерева; чувствует, как они увлажняются, словно в пароварке, и угадывает, что вот это желто-коричневое, мелкое и беспорядочное и есть то, что он ищет. Он пробует и — да, понемногу на столе вырастают незаконченные стволы леса на острове Виктория, на берегу озера, куда в сезон приезжают туристы, чтобы фотографировать желто-красное цветение альстромерий и неподвижное время. Летом, вслед за запахом влажной древесины, появлялись бестолковые туристы и все портили, но именно летом можно было придумывать себе свободу и экскурсии на остров в компании девушки с полыхающей гривой и снежно-белыми щеками, знавшими, как об нее не обжечься. Разговоры, сидя на бревнах, игра в курение, туристы, которых гнали цепочкой по самым непривлекательным тропам, пока эти двое нарочно шли в другую сторону, ложились под пышной кроной и учились ласкам, более приятным, чем зимой.

Она боялась, это было видно по глазам, хотя выглядела спокойной. Я до сих пор помню, что, заметив ее страх, почувствовал себя смельчаком… Она впервые испугалась по моей вине, и от этого стала для меня еще желанней. Ей нужна была моя защита, а, значит, я в защите уже не нуждался. Как же мы останемся здесь на ночь, спрашивала она, что мы завтра скажем дома? Да брось ты, солнышко, сейчас ведь лето. Я успокаивал ее и чувствовал себя вполне взрослым мужчиной, будучи на два года моложе нее.

Избежать встречи с лесником было просто. В полной эйфории мы смотрели, как отчаливает последняя лодка с туристами. В этот момент мы целовались, а потом уже ничто не имело значения, кроме рук, ее и моих. Лес был холодным, но прикосновения рук — изумительными, нескончаемыми, ее волосы потемнели, но оставались рыжими, я нюхал их, голова сладко кружилась, как в счастливом хмелю, я торопливо впивался в нее губами, одежды на ней уже почти не было, но она совсем не замерзла. Ее дыхание напоминало мне о грозах на озере и о шумно уплывающих лодках с бестолковыми туристами, которым никогда-никогда не придется испытать того, что испытывал я в ту минуту. Что же я скажу дома, Деметрио. Не волнуйся, солнышко, сейчас ведь лето, и я обнимал ее.

Влажное свечение спецовок преодолело пелену дождя. Мусорный пластик потел, отдавал воздуху часть своей вони и в конце концов выплескивался в тонкий ручеек, пролегавший по дну канализационных труб на улице Пьедрас. Казалось, что скользкая и блестящая мостовая проседает под чавкающими подошвами резиновых сапог. Машин не было. Негр ждал, не заглушив мотора.

Незадолго до того как войти тем утром в бар на улице Боливара, который уже никогда не будет прежним, Деметрио и Негр пристально посмотрели друг другу в глаза. Чувствуя, как капли размягчают темя и расползаются по щекам, Деметрио стоял неподвижно — понурые плечи, потерянный взгляд, волосы, похожие на темную плотную массу, — он понял, что Негр определенно ничего не знает и никогда не сможет ответить ему на его ненависть. Напарник неуклюже, с симпатией похлопал его по плечу, и это ласковое прикосновение пырнуло его в тот момент, когда дождь снаружи хлынул с новой силой. Он улыбнулся и потрепал Негра по спине.

Они сидели за стойкой и смотрели в окно бара. Как всегда во время ливня Деметрио испугался, что дождь никогда не кончится и будет его исступленно преследовать, пока не растворит кожу, мышцы и кости, пока не размоет его, как старые виноградные выжимки. Дождь воздвиг прозрачную стену вокруг того места, где они укрылись. Кофейная чашка прилипала к пальцам, горячая жидкость жгла горло. Негр с довольным видом сделал знак Деметрио, что в этот раз платит он, и отдал официанту сложенную отсыревшую банкноту, которую тот предусмотрительно расправил, прежде чем положить в кассу и отдать сдачу. Без всякой уверенности, что вода позволит ему открыть дверь, Деметрио направился к выходу. Вдруг он почувствовал запах домашнего красного вина, но не посмел обернуться к столам, пустующим в углу.

Тебе не кажется, что грузовик издает какой-то странный звук, Деметрио? Я про сцепление, звук не такой, как был перед поломкой, но очень похожий, как будто что-то оторвалось, слышишь? Как будто там, внутри, что-то оторвалось наполовину. В гараже наверняка скажут, что машина идет, как по маслу, вот увидишь, потому что они слишком заняты и, пока грузовик не развалится у них на глазах, даже смотреть не станут, ничего не слышишь, Деметрио? В сцеплении. Хрустит как будто.

Этим летом мы три раза убегали на остров. Я постоянно представлял себе, как мы занимаемся любовью среди альстромерий, медленно и неутомимо. Нас сурово наказывали, меня нещадно били, проклинали навек, но мы снова сбегали вместе, и для меня она уже утратила свой возраст, сохранив только цвет и запах озера и ночи, она крепко держала меня за руку и верила, что свободна, и благодаря ее надежде я тоже в это верил. Провести рассвет не дома было безумной затеей. Я смотрел на это не как на приключение, а, скорее, как на судьбу. Но в третий раз пошел дождь, затяжной, сильный, беспрерывный. Мы прижались друг к другу, закрыли глаза и не разговаривали, альстромерии дрожали, озеро словно раскалывалось по нашей с небом вине. И тогда она поцеловала меня по-другому, долгим печальным поцелуем, я его совсем не понял, но он был как окончательное решение. Именно в то утро я испытал к ней особую нежность, и с тех пор моя жизнь так и идет, выпрашивая крохи этого чувства. Не помню, говорил ли я ей, что люблю ее, и что вообще говорил, но думал об этом всю ночь, пока не убедил себя: с этого дня счастье может только убывать, а страх — увеличиваться. Когда мы, наконец, вернулись на туристическом катере — катера приходили все реже и все более защищенные от непогоды — и я ступил на берег и увидел покрытую грязью тропинку наверх, то почувствовал себя уже мертвым, но мужественным человеком.