Андрей Агафонов - Ангелы падали

Мир ловил меня — и мир меня поймал. И след мой отныне — след удирающей от облака улитки. Мокрый, скользкий след, ведущий в заросли безумия.

Мед и молоко под языком твоим, о простуженный! И рыхлой горкою — монеткой — горькой лужицей — аспирин на языке.

И сказал Екклезиаст: «Бог на небе, а ты на земле; поэтому заткнись!» Но голова моя окружена оглушительным потным облаком, лентами благодати невиданной окручена голова моя. Господь дает знать, что гневается на меня, но так, слегка.

Ну, так сними с меня крышу, дотошный привереда! Нам давно уже пора пообщаться без личностей и околичностей, мозги в мозги, душа в душу. Давай, кто осилит? Что ты СКАЖЕШЬ?

Я, смрадно воняющий собственным потом, — аспирин выжал меня как тряпку, как кусок сыра, — я, восседающий на стульчаке со спущенными штанами, бледный, нечесаный, жалкий — сильнее Тебя и умнее Тебя, хотя бы потому, что мне от Тебя ничего не надо. Да, я знаю все свое ничтожество, знаю, сколь жалки мои желания, тупы стремления, ржавы таланты. Но я — здесь, я говорю это и думаю это, и Ты, всемогущий и всеблагой, не можешь мне помешать! Так в чем же между нами разница? Мы — отдельно, каждый на своей стороне, и нет меня с Тобой! И нет Тебя — во мне! Выходит, мы — равны.

И если меня постигнет несчастье (какое слово! совершенно новое слово…), если я стану калекой и впаду в чужую заботу — нет, не растаю я в их ручошках; растаявшим притворюсь, физиологически растекусь — а не растаю, нет! Лед есмь и в лед отыду. Не соль я земли, ибо менее всего способен быть приправой.

Так вот чего он спрыгнул с катушек, или с облаков, или с чего он там упал, падший ангел… Со стога сена… С башни Вавилонской… С Вавилонской блудницы…

А ведом ли Тебе, Господи, оргазм?

А случалось ли Тебе, Господи, смирять собственную гордыню?

А плакать от бешенства?

Сила Твоя только в том, что Ты отрицаешь все остальное. Как

же назвать Тебя? Атомной бомбой?

Мокрый апрель. Настасья Филипповна курит «LM» и спрашивает: «А зачем это, с Богом воевать?»

Ха, да вот если б я знал, зачем! Снег зачем на улицах? После почти что лета? Взял да выпал.

Настасьюшка моя в безлюдном городе на центральных улицах мокро и пусто будто белая ночь будто нейтронная бомба глаза твои…

Я люблю тебя так, что мне хотелось бы размазать собственное сердце по стене. Почти каждую ночь я захлебываюсь от жалости к себе, но неужели ты думаешь, что это только жалость? Каждая моя слеза — ты; и я пью свои слезы, и они сладки мне! Я действительно просыпаюсь, думая о тебе, и засыпаю, думая о тебе, но если бы только просыпался и засыпал… Все эти дни без тебя я провел в платяном шкафу: я примерял на себя чужие жизни, чужие лица. Потому что свое лицо у меня появляется только тогда, когда в него смотришь ты.

Как здорово я все придумал, правда?

Я тебя, может быть, придумал? Вот я смотрю на тебя и вижу не тебя сегодняшнюю, и не тебя вчерашнюю, а какую–то давнюю вечную Настасьюшку, и мне ее почему–то до слез жаль, мне она дороже, чем родные, самые родные люди, чем, иногда, собственная жизнь… Потому что она в мир смотрит такими ранеными глазами, потому что она такая… слова не подберу… не то беззащитная, не то — опоздавшая. Куда опоздавшая? Не знаю. Шла девочка в одно место, а пришла совсем в другое. И на нее смотрят: кто жадно, кто равнодушно, а так, как она — никто. Нет зеркал у моей принцессы. И она начинает разные теории выдумывать, говорить о счастье и несчастье, не зная (никто не знает) ни того, ни другого; о любви и нелюбви, о семье и детях, о книжках… А это все уже поздно и не к месту, потому что главное–то, за чем она приходила, чего ожидала, что ей обещалось — этого уже НЕТ и не будет никогда.

И что тут я‑то могу?!

«Ах, как здесь я, как здесь я…»

Наверное, мог бы что–то. Да вот если б меня пустили к этой девочке — туда, за колючую проволоку ее глаз, — если бы она мне поверила… Ведь я не постели твоей молил, не постель мне была от тебя нужна — а то, что, я думал, через постель можно получить:

ДУШУ.

Куда мне!

А ведь я это стекло — душу–то твою — не бросил бы! Я бы на него не надышался! И ведь были же, были даже целые часы, когда вот–вот, вот она — бабочка, из тебя в меня перелетает… перелетала…

Я зову тебя, зову каждую ночь — и не слышу собственного голоса… Ничто не нарушает молчания. Другие бьются о твое стекло. И тогда я нахожу камень у себя за пазухой, и он еще дрожит у меня в руке…

Я думаю, ты понимаешь меня теперь.