Вильям Козлов - Чёрные ангелы в белых одеждах

— Глушат себя водкой те, кому плохо теперь живется, а эти? — кивнул Вадим на корпус с ярко освещенными окнами, — Они-то чего пьют? Им-то жаловаться не на что. Все у них есть, всеми командуют…

Григорий Иванович посмотрел на внука и чуть заметно усмехнулся в бороду:

— Пьют от обыкновенного бескультурья. Когда много вкусной жратвы, хоть залейся водки и можно приказывать людям — это и есть их жизненный потолок. Больше они ничего не могут придумать, фантазии не хватает…

И тут вышел Вася Лукьянов, швырнул окурок в ящик с песком и пошел к «газику».

— Да, еще женщины… — прибавил дед. — О них они вспоминают, когда нажрутся и напьются.

Он встал, окликнул хлопнувшего дверцей шофера. Тот свесился из-за баранки:

— Не хочешь, Иваныч, со мной прокатиться в Пуш-горы? — с улыбкой спросил он. Лицо Василия с румянцем, глаза весело блестят. И запах алкоголя чувствуется за километр.

— Откажись, Вася, — посоветовал Добромыслов. — Пьян ведь! Долго ли до греха?

— За что меня и любит начальство, Иваныч, что в любой кондиции за рулем я — Бог!

— Когда вернешься-то?

— Иваныч, неужто я дурак? — засмеялся шофер, бросив взгляд на освещенное окно, — Не вернусь я назад, скажу, что сорвалось… Время-то позднее, где я им «мамзелей» разыщу? А за меня не беспокойся: эти начальнички усе могуть. Шепнули даже пароль, ежели какой дурной гаишник остановит, вообще-то они меня и так знают, как облупленного… Не останавливают.

Василий был разговорчив, он бы не прочь и еще поболтать, но тут на крыльце появился Горобец без пиджака. Лицо лоснится, во рту папироса.

— Поезжай, Лукьянов, — строго сказал он — И уж постарайся… Слышишь?

— Бу еде, командир! — по-военному и вместе с тем весело гаркнул шофер и, захлопнув дверцу, включил хорошо отрегулированный мотор. Вспыхнули фары и красные задние огни.

— Прибери маленько, Григорий Иванович, — повернул лицо к егерю Горобец. — Знаменитый московский писатель бутылку опрокинул и несколько рюмок разбил… Будь добр?

Покойник, прикрытый серым в елочку пиджаком, лежал в лодочном сарае, будто сплющенные ноги в резиновых с налипшим мхом сапогах упирались в большую синюю банку с краской, на которой был нарисован улыбающийся широкоротый человечек с малярной кистью. Проникший через щель в сумрачный сарай узенький солнечный луч высветил в нагрудном кармашке пиджака никелированный колпачок авторучки. Еще вчера вечером начальник базы райпотребсоюза Синельников веселился за столом вместе со всей компанией, громче всех смеялся, рано утром облачился в охотничью одежду — он приехал в костюме и желтых полуботинках — взял из металлического шкафа двустволку и с тремя приезжими отправился в ближайший бор на охоту. На тетеревов и рябчиков. Вадим слышал гулкие выстрелы, потом они отдалились, — по-видимому, охотники с егерем ушли в дальний бор, который назывался Медвежий, от деда Вадим слышал, что последнего медведя здесь видели сразу после войны. Медведей давно не стало, а вот название осталось.

Вернулись они после обеда тихие и мрачные. И только втроем, не считая егеря. У писателя с колючей ежиной головой, будто утыканное иголками круглое лицо было серым, растерянным, короткопалые руки с расплющенными пальцами мелко дрожали Остальные тоже были подавлены.

— Старик, принеси стакан горилки, — хрипло уронил писатель и плюхнулся на скамью, — ноги не держат.

— Я по охотничьей части, а официантом не служил, — с достоинством ответил Добромыслов и неторопливо направился с ружьем за плечом к своему дому. Вадим засеменил за ним. Его тоже охватила тревога. Бородатое лицо деды было мрачным, в волосах — Григорий Иванович летом не надевал головной убор — запутались сосновые иголки.

— Может, не стоит, Семен Ильич? — подал голос Горобец. Его обычно добродушное лицо было суровым, — Надо милицию вызывать…

— А ты разве не милиция? — сердито блеснул на него маленькими глазками Бровман.

— Без них, следователей, не обойдешься, — вставил Майор.

— Чего они такие… странные? — когда отошли подальше, негромко спросил Вадим.

— Кур покормил? — не оборачиваясь, проворчал дед, — Борову отнес ведро с пойлом?

Мог бы и не спрашивать, Вадим всегда утром первым делом кормил всю домашнюю живность, выпускал кур и следил, чтобы они не рылись на грядках с морковью, укропом и щавелем. Огород у егеря был небольшим, ближе к озеру на неширокой полоске земли, отвоеванной у леса, была посажена картошка. Она уже отцвела и набирала под землей силу, иногда туда забредали куры, и Вадим соорудил из жердей и старой одежды пугало, на котором по утрам любили сидеть вороны и сороки. А куры вообще не обращали на него внимания.

— Я же вижу: что-то произошло, — не унимался Вадим, его все больше разбирало любопытство: обидно, когда от тебя что-то скрывают!

— Беда, Вадик, беда, — присел на крыльце Григорий Иванович, — Человека убили.

— Как? — округлил серые глаза мальчик. — Этого… с животом?

— Синельникова, заведующего базой.

— Не нарочно ведь?

— Столько с вечера водки и пива выжрали, как не лопнули, — вдруг горячо и зло заговорил Григорий Иванович, — И куда в них лезет! Говорил утром, отойдите от вчерашнего хоть до обеда, нет — опохмелившись, с красными рожами, схватили ружья — и в лес. Разве мог я за всеми уследить? И потом, Горобец меня возле себя держал, мол, со мной больше настреляет, хотел всем нос утереть… Я думал, этот мордастый писатель задремал в засаде, а когда увидел, что сквозь кусты кто-то ломится — Синельников-то никогда охотником не был, чего полез? — и пальнул крупной картечью дуплетом… Сразу наповал!

— Что же будет, дедушка!

— Выкрутятся, — вздохнул Добромыслов — Горобец-то крупная шишка в псковском МВД, до и этот Майор из Москвы, видать, важная фигура, а писатель его дружок. И пишет только про милицию. Свой своему глаз не выклюнет…

Как охотнички хотят выкрутиться из создавшегося тяжкого положения Вадим совершенно случайно услышал. Он, как обычно, лежал у незастекленного окна на проржавевшей раскладушке на чердаке главного корпуса и старался заставить себя увлечься свифтовскими «Приключениями Гулливера в стране лилипутов», но перед глазами стояло светловолосое с узкими хитрыми глазами лицо Синельникова, слышался его сипловатый голос, смех… Ему было за сорок, наверное, жена, дети. И они еще не знают, что он мертв: лежит в лодочном сарае, упираясь сапогами в бидон с краской. Посовещавшись, охотники попросили у егеря старое одеяло или брезент; две прочные жерди и вместе с ним ушли в бор. Вернулись часа через два и принесли покойника. Лица у всех красные, потные, даже у небритого писателя Бровмана. Несли, сменяя друг друга. День был теплым, и егерь посоветовал положить труп в лодочный сарай. Когда никого поблизости не было, Вадим проскользнул туда и, замирая от ужаса, осторожно потянул с головы пиджак. Лицо у мертвеца было спокойное, синеватые губы сжаты, один глаз прикрыт, а второй, остекленевший, смотрел на потолок, по выбритому подбородку бродила синяя муха, нос был острым, желтым, как церковная свечка, а ниже, где кончалась шея — сплошное кровавое месиво с белыми клочьями рубашки. Снова натянув пиджак на голову, Вадим пулей выскочил из темного сарая, на берегу за кустами его вырвало…