Вильям Козлов - Чёрные ангелы в белых одеждах

Сердитый, даже не сказал как звать, — усмехнулся шофер, — На мотоцикле или на своих двоих?

— Я не спрашивал, — равнодушно обронил егерь, — Может, кто и подвез.

— Бог с ним, — посерьезнел Василий, — Григорий Иванович, завтра жди гостей, я тут кое-что привез, ты в холодильник поставь, заказывали рыбку и баньку…

— Кто приедет-то?

— Романенский и с ним двое из столицы… Ты уж постарайся, Григорий Иванович. Он наш царь и бог! Выше его разве что первый секретарь.

Борис Игоревич Романенский был председателем райисполкома, его назначили полгода назад. Моложавый, с седой шевелюрой и розовым улыбчивым лицом, он был направлен сюда после окончания Высшей партийной школы. А до этого работал первым секретарем Новороевского райкома комсомола. Он понравился Вадиму: веселый, разговорчивый и совсем не важный. Два раза был с женой, любил рыбалку, а еще больше — посидеть за хорошо накрытым столом после бани. Пил много, но как говорится, головы не терял. «Мамзелей» ни разу с собой не привозил. Рассказывал Вадиму на лодке — они несколько раз вместе ловили у острова окуней — о своей жизни в Ленинграде. Он там учился в ВПШ три года. В Таврическом дворце, где в актовом зале сам Ленин выступал… С этой трибуны он, Романенский, тоже несколько раз говорил на партийных собраниях. В последний раз выступал на траурном митинге, это когда провожали в последний путь дорогого товарища Сталина… В конце речи не выдержал и заплакал. И в зале многие партийцы навзрыд рыдали, так что получилось очень даже к месту…

— А я не плакал, — тогда вырвалось на лодке у Вадима. Романенский удивленно посмотрел на него, явно не поверив.

— Все плакали, — убежденно сказал он, — И этих слез не нужно стыдиться.

— Он… он моему папу убил, — сказал Вадим. — И маму.

— Про это мне лучше не рассказывай, — помрачнел Борис Игоревич — Брата моего отца тоже расстреляли в тридцать восьмом… И я никого за это не осуждаю: мой дядя был троцкистом, сам признался в Пскове на открытом процессе. Мой отец, все родственники и я — публично отрекались от врага народа. Не забывай, Вадик, у нас еще много недобитых буржуев и классовых врагов.

— Мой отец ни в чем не признался, упрямо говорил Вадим. Он ни в чем не был виноват. И троцкистом никаким не был. Пришли ночью, все перевернули вверх дном, арестовали и увезли. А пятого марта, когда вы плакали в Таврическом на трибуне, его расстреляли на Литейном.

— Зря у нас никого не арестовывают, — убежденно за метил Романенский.

— Вы это серьезно? — уставился на него мальчик.

Не верилось, что этот солидный розоволикий моложавый мужчина действительно так думает. Наверное, занимая важный пост, он по-другому просто не может говорить. Вдруг дойдет до более высокого начальства?

Отец когда-то говорил, что все партийцы и чекисты одной веревочкой повязаны… На людях говорят лозунгами, а дома под одеялом, клянут друг друга и «любимого» вождя, они-то знают, кто он такой на самом деле… А Борис Игоревич вот плакал, когда дракон умер…

Потом дедушка выбранил его за этот разговор, посоветовал никогда с чужими не затрагивать подобные темы, будто не знает, кто приезжает на турбазу! Видно. Борис Игоревич рассказал дедушке про разговор в лодке… Мужской разговор, зачем нужно было говорить деду…

Василий быстро разгрузился и уехал обратно в Пуш-горы. Федюнин сразу засобирался, да ему нечего было и собирать: перекинул через плечо тощий зеленый вещмешок — и в дорогу. Григорий Иванович вызвался проводить. Дело было к вечеру, дул северный ветер, наверняка утром будет крепкий морозец, но рисковать нельзя было… Из разговора деда и Ивана Герасимовича, Вадим уловил, что есть в глухом охотничьем угодье заброшенная хижина, где можно в крайнем случае укрыться на день-два. Кстати, оттуда близко до большака, который выходит на шоссе Ленинград-Киев. Дед набросал на бумажке план, крестиком отметил избушку. Сказал, что туда он охотников не водит и мало кто знает про нее.

Вернулся он на турбазу через два часа, а чуть позже примчался милицейский «газик» с капитаном милиции и двумя милиционерами с лычками на погонах. Егерь сказал им, что незнакомец, переночевав, еще засветло ушел с турбазы. Говорил, что ему нужно в райцентр, фамилию у него Григорий Иванович не спрашивал, паспорта тоже, у него даже книги учета отдыхающих нет… Капитан попенял ему на отсутствие бдительности, заявив, что незнакомец мог быть преступником, сбежавшим из тюрьмы, сколько сейчас их находится во всесоюзном розыске!..

— Ловить преступников — не моя забота, — ответил Добромыслов, — Да на бандита он и не похож. Рыбак и рыбак…

— А удочки у него были? — спросил капитан.

— Спиннинг был, — сказал Григорий Иванович, — И отличные блесны.

Когда они садились в закрытый синий с желтым «газик», будто вспомнив, он сообщил капитану, что кажется слышал шум грузовой машины, скорее всего лесовоза, идущей в Пушгоры, возможно, рыбак уехал на нем…

Огни «газика» исчезли за стволами сосен и елей, Григорий Иванович посмотрел на внука:

— Вот тебе и Вася Лукьянов! Молодой, веселый… Стукнул, сучонок!

— Что? — не понял Вадим.

— Сообщил в милицию, — пояснил дед. — Вот такие, Вадик, смешливые, веселые чаще всего стукачами и бывают!..

Это случилось перед самым Новым годом. Наконец-то выпал снег, он щедро сыпал с клубящегося лохматого неба ровно три дня. Была длинная затяжная осень и вдруг сразу наступила белая морозная зима. Все спряталось под пышным ослепительным снегом, побелели сосны и ели, крыши будто накрыли пуховыми лебяжьими одеялами, озеро превратилось в огромное белое поле, даже на печных трубах образовались папахи. Вадиму пришлось по лестнице забираться на крышу и счищать деревянной лопатой снег с кирпичной трубы — дым не мог пробиться на волю. Постепенно вокруг стволов просыпались сухие иголки, девственную белизну испещрили цепочки птичьих и звериных следов. На турбазу ночью заглядывали зайцы, лиса и енотовая собака. Григорий Иванович свободно читал все следы. Султан взрыл своими лапами целину, ночью иногда слышалось его грозное рычание, заливистый лай. Наверное, гонялся за лесными пришельцами.

Вадим во втором часу возвращался на лыжах из школы. День был ослепительно солнечный, снег искрился, сверкал, будто на нем рассыпали алмазную крошку. Сосны и ели растопырили облепленные снегом мохнатые лапы, с некоторых срывались комки, оставляя маленькие кратеры. Вадим щурился от всей этой пронзительной солнечной белизны, глазам было больно. Все кругом сверкает, лишь глубокое небо густо-синее, с прозеленью. И ни одного облачка. Ничто, кроме усыпляющего скрипа лыж, не нарушало лесную морозную тишину. Наверное, так бело и тихо было в заколдованном снежном королевстве, где в хрустальном гробу спала прекрасная принцесса. Лыжня, проложенная мальчиком, тянулась вдоль бора, иногда сворачивала в него и снова выныривала на опушку. От школы, которая в деревне Зайцы, до турбазы напрямик около трех километров. Вадим любил эти полуденные часы, когда он один скользил в белом безмолвии на лыжах из школы домой. И мысли у него были легкие, не тревожащие душу. Глаза останавливались на причудливо укрывшихся в голубоватых сверкающих сугробах, маленьких елках, фантазия наделяла их формами животных: вот двугорбый верблюд с поднятой головой и вытянутой приплюснутой мордой, а это — вставший на задние лапы медведь, чуть дальше, к оврагу, — три скачущих волка с царевичами на спинах…