Анатолий Ливри - Ecce homo[рассказы]

Здоровенные динамики захлебнулись, рыгнули и, собравшись с силами, грянули кубинской сальсой. Пары распались, соединились вновь и, беспрестанно сбиваясь с ритма, пихая друг друга локтями и задами, принялись лихо выкаблучивать тропического тропака, заставляя дрожать вспотевшие окна. Александр покинул стол и, стараясь не привлекать внимания, стал пробираться к выходу. У самых дверей он пропустил вперёд большого начальника, тащившего за серый рукав спотыкающийся костюм–тройку бубнящего литератора. Несмотря на сопротивление, знаменитость была выволочена в коридор, где большой начальник, подпрыгивая в такт доносившимся из зала взрывам музыки, лопоча, прыская слюной и пытаясь раздавить в ладошках прихваченный из вазочки грецкий орех, взялся за изложение тезисов своей последней книжки, состряпанной из скелетов четырёх кандидатских диссертаций: «Ведь всё обо всём уже написано. Нечего ломать себе голову, как, ха–ха! ха–ха! ха–ха! какой–нибудь древний епископ из заштатного африканского городишки», и, заприметив своего заместителя, выскочившего из туалета, продолжил: «Многие с этим не согласятся. Ну, что ж делать, ха–ха! хе–хе! кхе, кхх, один любит попа, другой попадью».

Рычащая ночь уже властвовала над могильной плитой университетского крыльца. За оградой, фыркнув и взревев, галопом промчался надутый неоновым светом пустобрюхий автобус. Выхваченная прожекторами серая хламида облаков в бреющем полёте мелькнула над самыми крышами, распалась на части и пропала из виду. Александр плюнул и, отвернувшись, стал разглядывать мёртвый холл Сорбонны. После жары, запахов табака и гашиша дышалось ему легко.

К составленной из двенадцати вороных витражей гигантской двери подошла недурно причёсанная девушка из свиты, вся в чёрном, закурила сигарету, затянулась, приподняла и опустила ватные плечики шерстяной кофточки, выдохнув серую струю дыма. Медленным безотчётным жестом она поправила прядь волос, затем рука её поплыла к поясу, ухватила щепотью плотную материю и потянула её вверх; длинная, до самого пола юбка обнажила белые подошвы; Александр задержал дыхание; из–под траурных складок юбки его взору открылись кроссовки, с которых на него тупо уставилась налитая кетчупом харя заокеанского Серри. Александр зло хохотнул и поддал ногой тяжёлую, под ночь выкрашенную дверь. Она взвизгнула петлями, с силой стукнулась о притолоку, дрогнула стёклами, мигнула сотней жёлтых глаз.

И мгновенно Александр понял, что надо делать. С трудом сдерживая движение горячих рук, он широко распахнул дверь, заметив появление на горизонте большого начальника в окружении прихлебательниц, успевших подновить розовую раскраску. Александр упёрся кулаком в торец раскрытой двери, встал в левую стойку, изготовился сжать мускулы живота и таза и мощно шваркнул дверью о притолоку. Всё вокруг зазвенело. Осколки чёрного стекла, куски краски и щепки дождём посыпались на пол, застревая в кудре и дважды порезав запястье. Сквозь образовавшиеся в двери прорехи Граверский увидел, как замерла одетая в клетчатый костюм рептилия. Тогда он снова распахнул всё ещё вибрирующую дверь, приставил к ней костяшки кулака и ещё сильнее хрястнул ею. Услышав второй хлопок, большой начальник вздрогнул пиджаком и бросился наутёк. Свита переглянулась, зашипела, задвигала вурдалаковыми губками, но, услышав третий удар, кинулась вслед за своим господином. В вахтёрской клетке запрыгали взволнованные орангутанги, доставая форменными фуражками до самого потолка. Но Александр уже не смотрел на них. Он без устали крушил кости распадавшейся на части ночи и остановился только, когда от неё остался лишь прогнивший деревянный остов с двенадцатью опустевшими глазницами. Затем, поняв, что делать здесь больше нечего, Граверский сошёл по ступеням, подмигнул д’Артаньяну, присевшему у подножия памятника Дюма, а через час он уже вязнул в кожаных волнах кресла шикарной парикмахерской и с радостным напряжением наблюдал в зеркале, как мулатка Зулея Д., — чьё имя сообщала прищепленная к правой груди пластинка, — скрипя ножницами и сверкая бриллиантами в его вьющихся волосах, отстригала опостылевшую кудрю, зачёсывала длинные пряди назад, до самых плеч, умащала их маслом, прижималась податливой промежностью к костяному подлокотнику, на котором лежала тёплая, вся в свежих царапинах кисть Александра.

Домой его вёз самоуверенный говорливый таксист. Он то и дело поворачивался к Александру, шевелил пышным усом, скрёб мясистый затылок, вежливо похохатывал, рассказывал о своей новой подруге–разведёнке и о том, что завтра суббота, и они пойдут в зоопарк смотреть на обезьян.

У светофора, напротив университета, автомобиль притормозил. Александр, продолжая делать вид, что слушает, высунул голову наружу и стал наблюдать, как под руководством большого начальника, в окружении нескольких блуждающих огоньков, три силуэта, умело орудуя стеклорезом, молотком и стамеской, склеивали по частям чёрную ночь, тотчас принимавшуюся подрагивать и блестеть чешуёй. Шофёр тронул рычажок. Автомобиль затрясся. Университетская дверь заскользила и юркнула в щель меж двух османовских глыб.

Александр расплатился в сотне метров от дома, и пока он быстрым шагом обходил четвертованный клён, разметавший по тротуару свои розовые потроха, он видел, как глухая соседка, груженная магазинными веригами, доковыляла до подъезда, поворотилась к нему спиной и мясистыми ягодицами начала пихать окованную железом стеклянную створку. Наконец дверь подалась, и, пятясь, глядючи через левое плечо, она исчезла во мраке лестницы.

Александр взлетел к себе на пятый этаж, не удостоив вниманием почтовый ящик с переполненным брюхом. Вскоре квартира была освещена. Александр разделся донага; с минуту постоял под обжигающим напором ледяного душа; мягкой губкой смыл с шеи чёрное ярмо мелких волосков; растёрся изумрудным ворсом полотенца; с наслаждением облачился в чистое бельё и, распахнувши шкаф, принялся набивать одеждой небольшой рюкзак.

Когда всё было готово, Александр подошёл к книжной полке, взял оттуда тонкую книгу в твёрдом переплёте, рукавом стёр с неё двухлетний слой пыли, сунул её в рюкзачный карман. Затем он ухватился за другой, тяжёлый, толстый, в бледных разводах том, положил его поверх белья и попытался застегнуть ремешки. За его тщетными усилиями со старинной гравюры на стене наблюдали Мария Рабютэн — Шанталь и её наставник в рясе. Книга не влезала. Тогда Александр снова открыл рюкзак, бросил книгу на пол и загнал её в пыльный угол сильным ударом ноги. А через десять минут Граверский уже протискивался сквозь толпу бледнолицых пассажиров, отправляющихся с Восточного вокзала в паштетно–страсбургскую сторону. Были тут и монахиня с крокодильей челюстью, крестом меж видавших виды грудей и вылезающим из–под чепчика исполинским ухом, увенчанным внушительной бородавкой; и жирно–желвачный парижанин с жадноглазой дочкой, уже вошедшей в сумасшедший возраст Гейзихи–младшей; и завёрнутый в твид длинноусый англичанин с лоскутом фригийского колпака на затылке; и перезрелая дама с копной непослушных змеевидных волос и смертоносным для юношей взглядом — все они пёстрыми рядами шли ко второму классу юго–восточного экспресса. Александр замедлил шаг, легко вскочил на чугунные ступени вагона, вздымающегося, точно пароход, подставивший свой широкий бок волнам прибоя; пробежал по коридору, заглядывая в залитые мягким светом люксовые купе, уже занятые громкоголосыми американскими парами; выбрал пустую кабинку и закрыл за собой шарнирную дверь. Там он распахнул окно, бросил на пол рюкзак, расплатился с подоспевшим шутом с профсоюзным выражением изрытого оспой лица под контролёрской фуражкой, расположился в кресле по–барски и, опустивши голову на шёлковую подушку, стал смотреть, как в последний раз с шипом и скрежетом город извивается перед ним, сжимает свои кольца, играет чешуёй, прыскает ядом.