Анатолий Ливри - Ecce homo[рассказы]

А потом скрывался Герберт вглубь государства честных, добрых, разумных да залечивал там, в предвосхищении следующего хищнического налёта, раны, затягивающиеся с нечеловеческой быстротой.

Три года выжимания из себя роковой незавершённости, впитанной в городе, куда некогда перебрался влюблённый Герберт, полный ганзейских грёз, родившихся на рейнских берегах, — туда, где цапли хрупкие ходили на тонких несгибаемых ногах, — и где, если встать осенью рядом с церковью Св. Маргариты, бьющейся в плющевом неводе, то видно, как вороньи стаи пророчествуют снежную бурю, — да промёрзли уже предрейнские отъезжие поля, и рассыпались по ним, сея лисью смерть, псари, подгоняя выжлецов на наречии, чей выговор так схож с языком Давидова Царства.

По капле выливалась из Герберта мука; плюхался на асфальт образ встающего на задние лапы пуделя–негритёнка, обращавшего к Герберту зеленоглазие величиной с Брагову башню; или, кривя влево отверстие, служившее ей ртом, герцогиня де Вийар выпрыгивала из рамы и принималась собирать по углам Гербертовой спальни урожай пандоровых даров. А поутру Герберт приходил в себя, и на толстенных клыках пивной бутылки алела, куда ярче базельского рассвета, круглая, точно ребячья слеза — капля его крови.

Герберт выдавил из себя отчаяние, бывшее пострашнее Критоновых мук, когда юнец, — по неопытности и от волнения не смогший перелить свой жар в Клеопатрово лоно, — взошёл на залитую утренней зарёй плаху оплачивать секировый кредит. Герберт же перехитрил плута–космоса: насытился безумием до отвала и отрыгнулся (Гербертов бог, умильно улыбнувшись пузырьку, уложил дитя в колыбель) да надсмеялся над чандаловидными александрийскими палачами, ускользнувши от них.

Сейчас Герберт вспоминал то ощущение лёгкости в чреслах и в чреслах души — когда, после первой качающейся над средиземноморской бездной ночи, его врачевательница, устроившись посреди перепаханного потугами его загоревшей выи ложа, расчёсывала лиловым гребнем свои золотые кудри. Ах! Герберт расправился со страданием, как иной раз очадрённый грёзовый конь–каннибал с кисеёй от мошек на морде, хлестнёт, бывало, хвостом по ночному терновнику, выбивши из него громкошуршащую судорогу, запах мяты, щемящую ностальгию по чеховской, сгинувшей и восставшей из праха полустаночной России, а главное — исполинскую совку, привлечённую запахом конского пота , и тотчас пренебрежительно отбросит её прочь, в пряную тьму. — Wie geht’s? — однажды неожиданно для себя поинтересовался во сне Герберт у иноходца, и конь, в восхищении дрогнувши мускулами шеи, покатился по земле, ткнувши священным металлом правого копыта в небесный путь, по которому ещё так недавно шествовала будущая дева-Делос.

Избавился же Герберт от мук в полночь, хохоча, рыдая, извергая семя и набравши полную горсть тотчас щёлкнувших электрическим зарядом кудрей; он сразу ощутил укус в плечо да услышал восторженное мычание.

Она любила Герберта так же, как и та, прежняя: грязная хулиганистая девчонка, также завершавшая процесс соития одновременно с ним и охотно перенимавшая ритм, задаваемый его пахом, как бы ненароком прикасаясь кончиками пальцев и губ к самым отзывчивым частям его торса. Точно так же, как прежняя, она, когда страсть–акмеистка добиралась до самой своей знойной вершины, то её неистовый визг сопровождался фонтаном кала вкупе с жарчайшим сжатием пипки, — и она застывала, показывая кулак кому–то на восток. Точно так же, как прежняя, была она левшой и подчас развлекалась писанием «нормально» — то есть по–французски, но справа налево (буквы шли ровными шеренгами в сторону Атлантики; особенно нравились Герберту её «d», становившаяся во фразах, отвернувшихся от восхода солнца, похожей на «альфу» и «e» — вылитая «шева»), а потому её «слово» благодаря этой финикийской процедуре частично уподоблялось базельскому ветхозаветному произношению.

«Не удалась прежняя?! Ну что же! — помыслилось в тот момент Герберту. — Эта белоснежнее кожей, неистовее, неуловимее в своём Лилитином пикировании на метле от месячного серпа к странным солнцам. Уж эту я не отдам восходящим воздушным потокам, приучу вцепляться в дёрн всей пятернёй! А впрочем, чёрт…», — и Герберт присосался всем ртом к её правой груди.

Диван скрипнул. Коронованный Давид с шестиконечной звездой, сейчас перекочевавшей ему на плечо, проследил взором за тем, как муха, слетевши с рисунка, изображавшего знакомство тёмно–синего с красным Безухова и розощёкого, в нагольном тулупе, Стендаля, оседлала кирасу Тютчева. Герберт переглянулся с царём и вспомнил, как этой ночью, точно жуть, задыхалась в спальне астматическая кровать, а после перебрался он в гостиную, улёгшись поперёк дивана, угомонил себя тютчевской велеречивостью, смежил веки и тотчас проснулся, разбуженный хлопком оставленной в заморозке всего на четверть часа да из–за афродитовых интриг позабытой там бутыли. «Она взорвалась от холода, расколовши мой сон в самом его зародыше. Благодарствую тебе, камерный морозец! Спаси тебя бог, теплолюбивая ветроградова кровушка!

Убиенный сон был первенцем–полуночником, из тех, что не вспоминаются никогда — отнимаются богами, жадными на тайны и таинства. Священное богатство этой грёзы поразило меня; драгоценности, уворованные мною из её сокровищницы, и по сей полдень заставляют трепетать всё моё естество, — тело, как пиявка, присосавшееся к душе, — когда стану я переписывать эти строки, то буду оглядываться в страхе перед божьим посланником с палицей на плече, карателем за разглашение демонских секретов.

Итак, вот как это было: рывок прочь из мира чандаловеков , тёмная прослойка, — такая знакомая! — когда я вернусь туда навсегда, то не забоюсь её боле: одного обморочного контакта с ней хватило на веки вечные!

Тёмно–изумрудный строй! Других слов и не подобрать, — тёмно–изумрудный строй! — исполненный лёгкости, звона и замерший, точно зачарованный, вдали. Тёмно–изумрудный строй, поперёк которого шла, перепахивая его, четвёрка коней, хризо–холковых, масти дивной, неописуемой даже моим сверх–вёртким языком, и тянула за собой беззвучный плуг. Пахарь опёрся на навеску, глубже вдавивши лемех в землю, взмахнул немым бичом. Моё сердце тотчас сжалось в предчувствии небывалого зрелища, увидеть которое было не суждено, ни тем более — вытянуть его спасительную для человека — ха! ха! для человека! — тайну прочь из сна. Вот тут–то и ухнула в заморозке божья соратница, зелёнолатая камикадзе с надписью на броне «шато де Ливри»».

Позднее Герберт, извлёкши её покорёженный труп из холодильника, всё ещё находясь под наркозом счастья, вернулся на диван, впрочем, без всякой надежды на повторную поимку восхитительной грёзы. Он проспал до самого утра, запомнивши в мельчайших подробностях неистовое, радужное, преступное и вместе с тем такое простенькое сновидение: — Эй! Эй! — Верещал что есть мочи Герберт и уже примерялся бешеным взором к мышцам своего живота, уже рвал их в исступлении, косясь вверх, откуда звенел ему свербящий серебряный тенор облака, внезапно украсившего свою морду быкорожьем , — если Кирилл и Мефодий позволят мне пиндаризировать своё изобретение. Гербертовы ноги стали разлагаться, начиная со ступней, случайно оказавшихся в ключе с тотчас заалевшей водой, до которой он был так же жаднорот, как Артемидова спутница за мгновение до роскошной божьей выходки… Nonnnnnnnnnn! (подушечка моего правого перста ставит здесь столько «n», сколько дозволяет упругость поглаженной ею компьютерной клавиши) Nonn! — орал Герберт ещё пуще. Внезапно радужный лук изогнулся, будто натянутый до отказа, и треснул, заливши всё белым светом, липнувшим к неустанно двигающемуся Гербертову туловищу, как если бы в световой волне были вырезаны пазухи, предвосхищавшие каждое движения его членов, — и вместе с тем светом шершавым, — причём шероховатость эта ощущалась не кожей, а более чуткими, более потаёнными Гербертовыми слоями.