Сильвио Пеллико - Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

Я не забывал Оробони и всякий день горевал о его смерти, но часто радовалось мое сердце, когда я представлял себе, что он, мой возлюбленный, избавившийся теперь от всех зол, сидящий на лоне божества, должен был причислить к своим радостям и ту, что он видит меня с другом не менее, чем он, нежным и любящим.

Казалось, какой-то голос в глубине души уверял меня, что Оробони уже не находится больше в месте очищения грехов, тем не менее, я всегда молился за него. Много раз я видел его во сне, что он молился за меня, и я любил убеждать себя, что эти сны не были случайны, но были истинными откровениями его, допущенными Богом, чтобы утешить меня. Было бы смешно, если бы я передал жизненность таких снов и ту сладость, которую они действительно оставляли в моем сердце на целые дни.

Но религиозные чувства и дружба моя к Марончелли все больше облегчали мои скорби. Единственная мысль, пугавшая меня, была возможность того, что этот несчастный, будучи также довольно плохого здоровья, хотя и менее плохое, чем мое, опередит меня на дороге к могиле. Всякий раз, как он заболевал, я боялся, всякий раз, как я вижу, что ему лучше, был праздником для меня.

Эта боязнь потерять его придавала все больше и больше силы моей любви к нему, а боязнь потерять меня производила и в нем то же самое действие.

Ах, как много нежности в этих стенах печали и надежды за того, кто остается только одним единственным для тебя! Наша доля была наверное одна из самых несчастных на земле, однако, столь сильная любовь друг к другу и взаимное уважение образовали и среди наших несчастий уголок счастья, и мы истинно наслаждались им.

Я горячо желал, чтобы капеллан (которым я был так доволен во время первой моей болезни) был нам дан в духовники, и чтобы мы могли видеть его время от времени, и не будучи тяжко больными. Вместо того, чтобы на него возложить эту обязанность, губернатор назначил нам августинца по имени отец Баттиста, пока не придет из Вены или утверждение этого последнего, или назначение другого.

Я боялся прогадать на этой перемене, но я ошибался. Отец Баттиста был ангелом доброты, обладал возвышенным и изящным образом мыслей и с глубоким пониманием рассуждал об обязанностях человека.

Мы просили, чтобы он часто приходил к нам. Он приходил каждый месяц и чаще, если мог. Приносил нам книги с разрешения губернатора и говорил нам, от имени своего аббата, что вся монастырская библиотека к нашим услугам. Это было бы большим приобретением для нас, если бы было оно продолжительно. Все-таки мы пользовались этим предложением в течение нескольких месяцев.

После исповеди он долго оставался беседовать с нами, и во всех его речах проявлялась душа прямая, достойная, понимающая и ценящая величие и святость человека. Мы имели счастье наслаждаться около года его знаниями и его любовью, и он никогда ни в чем не изменил себе. Не было никогда ни одного слова, которое бы дало повод заподозрить в отце Баттисте намерение служить не Богу, а политике. Никогда не было никакого недостатка в каком бы то ни было деликатном отношении.

Вначале, сказать правду, я не доверял ему, я ожидал увидеть то, что он употребит остроту своего ума на такие выискивания и исследования, делать которые ему не пристало. В государственном арестанте подобное недоверие слишком естественно, но, о, как стало легко на душе, когда это недоверие исчезло, когда в его беседах о Боге не открылось никакого другого рвения, кроме рвения к Богу и человечеству!

У него была особенная, присущая только ему, манера доставлять утешение так, чтобы оно оказывало свое действие. Так, например, я обвинял себя в исступленном гневе по поводу суровости нашей тюремной дисциплины. Он высказал несколько замечаний относительно добродетели, состоящей в терпении с ясным спокойствием и во всепрощении, потом перешел к тому, что стал мне рисовать в живейших образах бедственность положений, отличных от моего. Он много жил и в городе, и в деревне, знал и великих, и малых, и много размышлял о человеческих несправедливостях, и умел хорошо обрисовать страсти и нравы разных классов общества. И везде он показывал мне сильных и слабых, угнетающих и угнетаемых, повсюду — необходимость или ненавидеть себе подобных, или любить их по великодушной снисходительности из сострадания. Случаи, которые он мне рассказывал, чтобы напомнить мне о всеобщности несчастия и о тех благих последствиях, которые вытекают из него, ничего не представляли особенного, напротив, они были совершенно обыкновенны, но он говорил мне о них в выражениях столь справедливых, столь мощных, что эти его речи прочно укореняли в моей душе выводы, заключавшиеся в них.

Ах, да! Всякий раз, как я слышал эти ласковые упреки и эти благородные советы, я пламенел любовью к добродетели, я уже больше ни к кому не питал ненависти, я бы отдал свою жизнь за малейшего из моих ближних, я благословлял Господа за то, что Он сделал меня человеком.

Ах! Несчастен тот, кто не признает высокого значения исповеди! Несчастен тот, кто, чтобы не показаться вульгарным, считает себя обязанным смотреть на нее с насмешкой! Это не правда, что бесполезно всякому, и так знающему, что нужно быть добрым, еще слышать, что говорят это, что достаточно собственных размышлений и подходящего чтения, нет! Живое слово человека имеет такое значение, такую мощь, каких ни чтение, ни собственные размышления не имеют! Живым словом душа больше потрясается, впечатления, при этом образующиеся, — глубже. В брате, который говорит, есть жизнь, в его речах — своевременность, которых часто напрасно бы искали и в книгах, и в собственных наших мыслях.

В начале 1824 года супер-интендант, у которого в одном из концов нашего коридора находилась его канцелярия, перевел ее в другое место, а комнаты канцелярии с другими, примыкавшими к ним, были превращены в камеры. Увы, мы поняли, что надо ожидать из Италии новых государственных преступников.

Действительно, в скором времени прибыли подсудимые третьего процесса — все друзья и знакомые! О, как сильна была моя скорбь, когда я узнал имена их! Борсьери был одним из самых старинных моих друзей! К Конфалоньери я был привязан хоть и не так давно, но зато всем сердцем! Если бы я мог, подвергая себя тягчайшему тюремному заключению или какому-нибудь мучению, какое только можно себе представить, отбыть вместо них их наказание и освободить их, Бог знает, не сделал ли бы я этого! Не говорю только, что я бы отдал жизнь за них: ах, что значит отдать жизнь? Страдать, это — гораздо больше!

Я тогда сильно нуждался в утешениях отца Баттисты, но ему больше не позволяли приходить.

Были получены новые предписания относительно поддерживания в тюрьме самой строгой дисциплины. Та площадка, которая служила нам местом прогулки, была сначала окружена частоколом, чтобы никто, даже издали в телескопы, больше не мог нас видеть. Таким образом для нас был потерян самый прекраснейший вид на окружающие холмы и на лежащий внизу город. Этого было недостаточно. Чтобы попасть на эту площадку, приходилось проходить, как я уже говорил, через двор, а во дворе многим удавалось видеть нас. С целью скрыть нас от всех взоров, нас лишили этого места прогулки и назначили нам другое, самое крохотное, находящееся вблизи нашего коридора, и на самой северной стороне, как и наши камеры.