Сильвио Пеллико - Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

Значит, против неосвобожденных существовало более враждебное предубеждение? Или не намереваются ли помиловать всех нас, но через короткие промежутки времени по двое за раз? Может быть, каждый месяц? Может быть, каждые два или три месяца?

Мы недоумевали таким образом некоторое время. Но и больше трех месяцев прошло, а других не освобождали. В конце 1827 года мы думали, что не назначен ли декабрь месяцем помилования. Но и декабрь прошел, и ничего не произошло.

Мы продолжили свое ожидание до лета 1828 года, так как тогда оканчивались для меня семь с половиною лет заключения, равносильные, по слову императора, пятнадцати годам, если считать со дня ареста. А если не хотят зачесть время следствия (и такое предположение было самое правдоподобное), то, считая со дня опубликования приговора, семь с половиною лет истекали только в 1829 году.

Все, какие можно было считать, сроки прошли, а помилование не проблеснуло. Между тем, еще до ухода Солеры и Фортини, у моего бедного Марончелли появилась опухоль на левом колене. В начале боль была легкая и принуждала его только хромать. Потом ему уже стало трудно таскать свою цепь, и он редко выходил на прогулку. В одно прекрасное осеннее утро ему захотелось выйти вместе со мной подышать немного воздухом, снег уже выпал, в одну роковую минуту, как я его не поддерживал, он поскользнулся и упал. Падение немедленно обострило боль в колене. Мы отнесли его на постель, он уже больше не был в состоянии держаться на ногах. Когда доктор его увидал, то решился наконец приказать снять с него цепи. Опухоль увеличивалась день ото дня и сделалась огромной и чрезвычайно болезненной. Таковы были мучения бедного больного, что он не знал покоя ни в постели, ни вне ее.

Когда ему нужно было двигаться, встать, лечь, я должен был брать больную ногу с возможною осторожностью и переложить ее самым медленным образом в такое положение, какое было нужно. Иногда какое-нибудь самое незначительное перемещение из одного положения в другое вызывало судороги, длившиеся четверть часа и больше.

Пиявки, фонтанели, прижигания, припарки, то сухие, то мокрые, — все было испробовано доктором. Боль только увеличивалась, и больше ничего. После прижигания ляписом образовалось нагноение. Вся эта опухоль стала в ранах, но она нисколько не уменьшалась, выход гноя из ран ни разу не дал никакого облегчения.

Марончелли был в тысячу раз несчастнее меня, тем не менее, о, как я страдал вместе с ним! Мне было приятно ухаживать за ним, так как мой уход, мои попечения относились к столь достойному другу. Но видеть, что он таким образом угасает среди столь долгих и жестоких мучений, а я не могу дать ему здоровья! И предугадывать, что это колено уже никогда больше не выздоровеет! И замечать, что больной считает более вероятным смерть, чем выздоровление! И постоянно удивляться его мужеству и его ясному спокойствию: ах, все это повергало меня в невыразимую тоску!

В этом жалком состоянии он еще сочинял стихи, пел, разговаривал, он делал все, чтобы обмануть меня, чтобы скрыть от меня часть своих печалей. Он не мог ни есть, ни спать, похудел страшно, часто падал в обморок и всякий раз, через несколько минут возвращаясь к жизни, он ободрял меня.

То, что он выстрадал в течение девяти долгих месяцев, неописуемо. Наконец, было разрешено, чтобы состоялась консультация. Приехал главный доктор, одобрил все, что испробовал доктор, и, не высказав своего мнения относительно болезни и относительно того, что остается делать, уехал.

Спустя минуту, приходит суб-интендант и говорит Марончелли:

— Главный доктор не решился объясниться здесь в вашем присутствии: он боялся, что у вас не будет сил выслушать объявление жестокой необходимости. Я уверил его, что у вас достанет к тому мужества.

— Надеюсь, — сказал Марончелли, — что я дал тому некоторое доказательство, перенося без криков, без стонов эти мучения. Мне, ведь, предлагают?..

— Да, синьор, ампутацию. Только главный доктор, увидав вас столь изможденным, не решается советовать ее. При такой слабости чувствуете ли вы себя способным вынести ампутацию? Хотите ли вы подвергнуть себя опасности?..

— Умереть? А разве я все равно не умру вскоре, если не положу конца этой болезни?

— В таком случае мы тотчас же дадим знать обо всем этом в Вену, и как только придет разрешение ампутировать…

— Что? Да разве нужно на это разрешение?

— Да, синьор.

Через восемь дней пришло ожидаемое согласие.

Больной был принесен в большую комнату, он попросил, чтобы я следовал за ним.

— Может быть, я умру при операции, — сказал он, — так пусть уж я буду, по крайней мере, в объятиях друга.

Мне было разрешено быть вместе с ним.

Аббат Врба, наш духовник (преемник Пауловича), причастил несчастного. Когда этот обряд был исполнен, мы стали ждать хирургов, а они все не появлялись. Марончелли стал еще петь гимн.

Наконец пришли и хирурги, их было двое. Один — наш домашний хирург, т. е. наш цирюльник, который, когда было нужно произвести операции, имел право делать их собственноручно и не хотел уступать этой чести другим. Другой был молодой хирург, воспитанник венской школы, уже пользовавшийся славою очень искусного хирурга. Будучи прислан губернатором для присутствия при операции и руководства ею, он хотел было произвести ее сам, но ему пришлось удовольствоваться наблюдением за ее выполнением.

Больной был посажен на край кровати со спущенными вниз ногами: я держал его в своих объятиях. Повыше колена, где бедро было не поражено, была наложена повязка, обозначавшая место, где должен был пройти нож. Старый хирург все кругом обрезал глубиною в палец, потом стянул вниз обрезанную кожу и продолжал резать обнаженные мускулы. Кровь потекла ручьями из артерий, но они тотчас же были перевязаны шелковой ниткой. Наконец, он перепилил кость.

Марончелли не испустил ни одного крика. Когда он увидел, что уносят прочь его отрезанную ногу, он кинул на нее взгляд сожаления, потом, обратившись к хирургу, сказал ему:

— Вы меня избавили от врага, а у меня нет средств вознаградить вас за это.

На окне тут стояла в стакане роза.

— Принеси мне, пожалуйста, эту розу, — сказал он мне.

Я принес ему ее. И он предложил ее старому хирургу, говоря ему:

— У меня нет ничего другого поднести вам в знак моей благодарности.

Тот взял розу и заплакал.

Хирурги полагали, что шпильбергская больница обладает всем необходимым, за исключением инструментов, которые они принесли с собою. Но, когда ампутация была уже сделана, они увидали, что не доставало разных необходимых вещей: клеенки, льда, бинтов и пр.

Бедный калека должен был ждать два часа, чтобы все это было принесено из города. Наконец, он мог лечь в постель, и ему положили лед на обрезанное место.