Сильвио Пеллико - Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

Мирная тишина окрестностей Гогенарбурга была вдруг нарушена. Альфред сам пожелал этого.

Ежедневно поезда привозили сюда тысячи рабочих, и грохот динамитных взрывов, при помощи которых в груди меловой скалы проводили новую улицу, заглушал шум падающих в пропасть обломков камней.

Министр-президент фон Галлерер сдержал слово, данное герцогу на аудиенции в Гогенарбурге незадолго до отъезда его в Париж. Ландтаг ассигновал на постройку герцогского дворца на первый раз пятнадцать миллионов марок. Таким образом можно было безотлагательно приступить к работам.

Расположенную у подножья Гогенарбурга деревеньку, все окрестные местечки и города нельзя было узнать. Они были похожи на лагерь, куда постоянно приливали новые и новые отряды из Кронбурга и разных частей королевства. Альфред торопил. То, что он одобрял на чертежах его строителей, должно было возникнуть как можно скорее. Но то обстоятельство, что для этого нужны были люди, которых он ненавидел, возбуждало в нем отвращение. Почему он не волшебник, почему он не может вызвать мановением волшебного жезла из голых скал его гор этот волшебный мир его фантазии?

Он решился примириться с этим. Нужно быть терпеливым. Даже ему! И король-Солнце в Версале должен был ждать, пока не закончилась вся эта постройка.

Герцогские покои в Гогенарбурге превратились в мастерскую царственного художника, в которой гений воли обдумывал свои грандиозные планы.

Отсюда шли его редкие распоряжения в Кронбург, в управление его частными делами, в гофмаршальскую часть, в министерство, в президиум ландтага.

Ни Галлерер, ни кто-либо другой из министерства, ни один чиновник или дворцовый чин не могли добиться приема. Все государственные и частные дела разрешались путем переписки, доставлявшейся особыми курьерами. Герцога могли видеть только архитекторы, художники, живописцы и ремесленники.

Его твердая воля, направленная на единственную цель — как можно скорее закончить постройку герцогского дворца и виллы, заставляла его оставаться здесь не только в течение нескольких месяцев, но и в продолжение целых лет.

Редко появлялся он в Кронбурге для приема какого-нибудь иностранного короля или на официальное торжество. Народ видел его лишь издали на военных парадах, при выступлении войск на маневры, на орденских празднествах и на религиозных церемониях.

Словно грозовое облако нависло над столицей! Он проводил здесь обыкновенно несколько часов, редко несколько дней, чтобы с быстротой молнии исчезнуть опять в свои горы, где со дня на день росли и росли творения его воли и его фантазии.

В эти годы он сиял довольством, ибо он чувствовал себя чужим, редким гостем Кронбурга и своего народа. А этот народ с изумлением смотрел на него.

Вокруг этого герцога, который жил в полном одиночестве на краю гор, рядом с которым не было ни одной женщины на земле, о жизни которого не только в Кронбурге, но и по всему герцогству рассказывали столько удивительных вещей, стала складываться своего рода легенда.

«Мы привыкнем к тому, чтобы управлять издали, подобно светлым облакам, которые скрывают в себе проклятие и благословение», — эти слова в связи с уединенным образом жизни окружили его личность неслыханным ореолом.

Всякий раз, как он на несколько дней или часов спускался со своих гор к людям в Кронбург, его появление производило такое впечатление, как будто он явился из другого мира. Словно какое-нибудь божество, спускался он с чистых высот, и все преклонялось перед ним! Предостерегающие голоса его советников и министров, которые они осмеливались поднимать в его отсутствие, теперь замерли сами собой при его лучезарном виде его красоты, еще не прошедшей молодости.

Словно бог, идет он в средневековом одеянии посередине церкви св. Гавриила в день орденского праздника. Вот он посвящает рыцарей ударом меча, идет за святейшим телом Короля всех королей, а народ кричит «осанна» и усыпает его путь цветами. Волны фимиама обвивают его всякий раз, как он является из своего уединения, пока он снова не исчезает, подобно прекрасной звезде, которая светит издали.

Никто не решался спорить с ним, никто не мог противостоять его поистине покоряющей силе и красоте. Народ, которому он в гневе показывал кулак, любил и боготворил его. Горные жители готовы были подложить ему под ноги свои руки, чтобы он, святой и непорочный, шел по ним. Это лишало его последней меры, чтобы судить о своей личности и знать границу своим желаниям.

Пятнадцать миллионов марок, которые ему в порыве великодушия ассигновал ландтаг на его гигантские постройки, были уже давно истрачены. Последовала вторая, затем третья, четвертая выплата в таком же размере, народ нес эти тяжести с легким ропотом, но все же нес. Ни один министр, ни один чиновник в герцогстве не решался противоречить категорическим распоряжениям герцога.

Его дело росло и росло… А вместе с тем росли и небылицы, которые рассказывали про него не только в герцогстве, но и во всем мире. Сияние славы и величия стало окружать его голову, не уступавшую по красоте самому Аполлону! В несколько лет он сделался самым знаменитым государем на земле, он, забившийся в уединение гор, вглубь недоступных равнин!

Горные крестьяне знали его. Они видели его ежедневно, и новости о нем переходили из уст в уста, доходили до Кронбурга, а оттуда распространялись по герцогству и по всему свету!

Говорили, что он появляется в этих горах летом и зимой в глубокую полночь, словно яркая звезда, нежданно-негаданно, едет в золотой карете, запряженной шестеркою белых, как снег, лошадей. Впереди несется форейтор, освещающий путь факелом. Затем это блестящее видение скрывается за ближайшим поворотом дороги в темных елях леса, оставляя в глазах тех, кому удалось его видеть, болезненное ощущение неожиданного быстрого счастья.

Он не говорил ни с одним сановником из тех, которые были при нем. Он обедал всегда один за золотым столом, который беззвучно поднимался из-под пола и так же беззвучно опускался обратно. Герцог удостаивал говорить только с каким-нибудь конюхом, садовником, крестьянские девушки приносили ему цветы, какой-нибудь уличный деревенский мальчишка нередко получал от него фиалку, чего не удостаивалась ни одна красавица при кронбургском дворе.

Говорили, что в глубокую полночь он выходил в лесу из своей золотой кареты, шел один-одинешенек по пушистому мху, который придворный садовник из Гогенарбурга предварительно украшал цветами из дворцовых оранжерей. Альфред доходил до блестевших при серебристом лунном освещении озер и ехал здесь в лодке по воде, в зеркале которой отражались одинокие гигантские скалы.