Юрий Иванов-Милюхин - Докаюрон

С каждым днем желание получить удовольствие становилось сильнее. Удерживало лишь одно, после онанизма просыпался жгучий стыд. Щеки принимались пылать, глаза неестественно блестеть, а колени от напряжения подрагивать. Ни попасться на глаза матери с отчимом, ни выбежать на улицу к пацанам. Натертый шершавыми от работы по хозяйству ладонями, член горел синим пламенем, как та палочка, с помощью которой древние люди добывали огонь. Вдобавок, кожу ранили грубые складки на трусах. Эти обстоятельства выводили из себя. Дока превращался в нервного, грубого пацана, которого опасались лишний раз потревожить даже родные люди.

Как–то поздним вечером, когда пацаны с девчатами разбежались по домам и на бревне для посиделок остался один конопатый друг, между ними произошел откровенный разговор. Друг поведал, каким из способов удовлетворяет себя, Дока признался, что онанирует, но расслабухи, о которой слышал от взрослых пацанов, ни разу не испытал. Парни хвастались, что кончали в полный рост, молофья с конца хлестала как из ведра. А ему, когда он катает писюн между ладонями, лишь щекотно. Неожиданно друг наклонился, расстегнул ширинку у Доки на штанах, нашарив хухолек, упал на колени, начал его сосать. Обсмыгивать не хуже теленка, поймавшего коровью дойку. Было щекотно и стыдно одновременно, к тому же, никаких чувств нигде не зарождалось. Ни в яичках, обязанных взорваться струей молофьи, ни в животе, ни в груди. Хорошо, странный спектакль продолжался недолго, с едва различимого за палисадником крыльца друга позвали. Он ушел, не забыв спросить, понравился ли новый прием. Признавшись, что не испытал ничего, Дока засобирался домой тоже. Друг намекнул, что у себя он достает, согнется в кольцо и сосет. Если есть желание, может продолжить. Дока отказался, не захотев лишний раз испытывать гнетущее чувство стыда. Все равно из затеи ничего не получилось.

Однажды, спрятавшись, как всегда, в обвитой плющом беседке посреди сада, он настроился уже закончить онанировать. В очередной раз удовлетворение показалось слабым. Как вдруг почувствовал поднимающуюся снизу странную волну. Она расширялась, неумолимо захватывая тело, на лбу выступила крупная испарина, руки и ноги свело. Дока испугался, зубы сцепились, горло перехватило. Он так и застыл с торчащим из ширинки членом с по прежнему не открывающим головку кожаным капюшончиком. Добравшись до темени, волна ударилась о него, пошумела пеной, откатываясь под вторую, за ней третью. Дока с трудом держался на ногах, его выворачивало наизнанку. Как и возникло, волнение начало угасать, телом принялась завладевать сонная расслабуха. Лишь продолжал дергаться напрягшийся писюн. Дока склонил голову, из сморщенного верха капюшончика выползла прозрачная капелька. Набухая, скользнула вниз, зависла чистой соплей на тонкой ниточке. Он осторожно подцепил ее пальцем, поднес к лицу, капля оказалась липкой и душистой. Страх уходил, все существо окунулось в приятное чувство умиротворения, какое испытывал только на руках матери, когда та укладывала его спать. Он понял, что впервые кончил. До этого случая насиловал себя, натирал писюн до состояния обуглившегося в костре сучка. Лишь теперь, в начале осени, когда до тринадцатилетия осталось меньше двух месяцев, это произошло само собой.

И пришла первая любовь. После года учебы в расположенном в другом городе ремесленном училище, Дока приехал на летние каникулы. Никто не собирался кормить его, как других пацанов, до окончания десяти классов. Нет, Дока не помышлял бросать учиться, осознавая, что учение расширяет кругозор, дающий возможность приподняться над сверстниками. Получив в дневной школе аттестат о семилетнем образовании, перешел в восьмой в вечернюю школу рабочей молодежи, одновременно работая на местной хлебопекарне слесарем. Лишь отпахав год, поехал поступать в ремесленное, даже там после занятий сразу настраиваясь на уроки в классах при училище, шагая в ногу с бывшими одноклассниками. И вот теперь, в парадной сатиновой гимнастерке, в черных брюках клеш, с кожаным с блестящей пряжкой ремнем на поясе, он выпендривался перед сверстниками как вошь на гребешке. Пацаны примеривали заломленную по особому его фуражку, девчата трогали пальцами белый стоячий воротник и маленькие сверкающие пуговицы. Дока разрешал, в пятнадцать лет быть во главе необузданной уличной ватаги дано было не каждому. Снова он оказался в центре внимания, наслаждался своей властью…

— Интересной личностью был этот Дока. Не как все, — задумчиво проговорила внимательно слушавшая собеседника молодая женщина. Облокотившись локтями о скатерть на столе, она повертела в руках замысловатую зажигалку. — Половое созревание у него произошло одновременно с возрастными изменениями у девочек. Скажем так, из коротких платьиц они вырастают раньше мальчиков. Если основная масса мужчинок еще не эти самые мужчинки, то большинство их сверстниц уже в полном смысле девушки со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Именно так, дорогая. Дока не только сумел вымахать вверх, но и стал дееспособным быстрее однокашников, несмотря на то, что половые чувства у них проснулись практически в одно время, — мужчина открыл пачку с сигаретами, наполовину выдвинул одну и снова втолкнул обратно. Побарабанил пальцами возле фигурной ножки хрустальной вазы с фруктами. Как бы осознав, чего потребовал его организм в данный момент, поднес к изогнутому носику сифона толстостенный стакан, впрыснул в него газированной воды. Отпив глоток, промокнул рот тисненной салфеткой. — Но не это главное, интересно другое. Почему после того, как стал заниматься онанизмом, он начал избегать девочек? По идее все должно было бы произойти наоборот.

— Здесь я не согласна, — вспорхнула ресницами в его сторону молодая женщина. — Думаю, поначалу он стал получать удовольствия больше от онанирования, нежели от простого рассматривания розовеньких под трусиками долек. А потом, когда созрела сперма, осознал, что превратился в мужчину. То есть, понял, что может нанести девочкам не только обыкновенный вред, но и оплодотворить их. А это уже и тюрьма, и общественное порицание, которое по силе воздействия даже превосходит несвободу. Отсюда и стыд за раннюю взрослость, и страх перед настоящей ответственностью.

— Может быть, — пощелкав ногтем по стакану, раздумчиво протянул мужчина. Скинув пиджак, он повесил его на выгнутую спинку кресла.

Вдали, за кольцевой дорогой, красовались лужковские разноцветные высотки. Будто между серопанельными разноэтажными кубами с невзрачными крышами кто–то надумал развести поставленные на попа фигурные, усаженные в беспорядке цветами, каменные клумбы. Перед ними роились мурашами из нескончаемых потоков автомашин, размеченные по европейски, современные широкие автобаны с подвесными развязками, одноопорными легкими мостами и бесконечной лентой железных разделительных перил посередине. Москва все больше начинала походить на пригород одной из мировых столиц. Конечно, не Дефанс у ног сир де Пари, не бельгийский полностью крохотный Брюссель, не серенький низкорослый Амстердам у залива Северного моря. Оба последних города почему–то представлялись в деревянных башмаках, которые носил, допустим, Рембрандт, или другой известный фламандец. И не по прежнему мрачноватый, отрывистый герр Берлин. Скорее, пригород слепящего глаза азиатским роскошным уродством китайского Гонконга с поддержанием европейского все–таки порядка. Или малайского Сингапура на полуострове Малакка, когда смотришь на него со стороны моря с борта опять же китайской джонки. Все перечисленные города мужчина успел посетить, когда раскручивал свой бизнес. Интересного в них он ничего не отметил, везде люди как люди, с одними и теми же проблемами на всех. Разве что в Европе бросалось в глаза в первую очередь бережное отношение к истории собственной, во вторую, вытекающее из этого личное достоинство.