Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

— Устал, — виновато улыбнувшись, повторил я.

— Ты отдохни, — ласково посоветовала мать. — Они удовлетворили любопытство, смягчили тоску по Земле. Улетают. Ты не обижайся, они пришли со мной, с моей неизмеримой любовью к тебе. Такой праздник им выпадает редко, очень редко. Я пока побуду здесь. Ни о чем не беспокойся.

Видения исчезли. Некоторое время я лежал с открытыми глазами. Усталость брала свое. Неназойливое жжужание вентилятора на гардине прекратилось еще до появления душ. На стене никаких картин, на потолке тоже. Тепло, уютно, спокойно. Я чувствовал, что вновь обретаю себя, свою сущность, что оставившие было силы постепенно возвращаются. Значит, не все еще потеряно, можно на что–то надеяться. Бог с ним, с украденным. Жаль, конечно, нажитого великим трудом, исканиями, мытарствами. Но богатства, видимо, не для меня, предназначение состоит в другом. Да, машина, хорошая квартира, крепкая семья, деньги — все это прекрасно. И в то же время Диоген жил в бочке, Сократ нищим бомжем ходил по древнегреческим городам, непонятый современниками, непознанный до конца до сих пор. Им были не нужны блага земные, они стремились к богатствам духовным. Люди это понимают, но пороки — жадность, зависть, стяжательство и прочие — не дают осмыслить истину в первой инстанции, толкают на грехи. Трудно, бесконечно трудно отказаться от благ. Да и нужно ли! Живи богато, но не преступай заповедей. Когда–нибудь придет и такое время. А пока за тягу к истине, к духовному богатству, человечество платит баснословную цену войнами, революциями, другими трагедиями.

Я пошевелился, тело слушалось. Онор уже не походило на измочаленную бесчувственную куклу, приготовившуюся быть вышвырнутой на свалку. Слабым ключом в нем забила жизнь. Захотелось пить. Но в этот момент на стену выплыло подобие овального колдобка с золотистыми лучами в разные стороны. Оно светилось, играло чистыми светлыми тонами.

— Хотя ты и ведешь аморальный образ жизни, но ты мне нравишься, — заявило оно добрым устойчивым голосом, останавливаясь над головой под потолком. Чуть заметные тени пробегали по лучам, по едва осязаемому лицу в центре овала. — Ты мне нравишься.

Я с интересом следил за сияющим кругом. Показалось, что это добрый ангел–хранитель. Неожиданно очертания резко изменились, потемнели. Проступило подобие изображаемого людьми на рисунках черта с рогами, длинным крючковатым носом и острыми колючими глазами. Но только подобие, образ немного был иным.

— Ты мне тоже нравишься, — сказал черт более грубым поставленным голосом. — Ты пьешь, занимаешься онанизмом, гуляешь по бабам, дерешься. Ты мой.

Я с раздражением уставился на него. Образ вызывал негодование, неприятие.

— Нет, — запротестовал я. — Я не твой и нравиться тебе не желаю. Уходи прочь.

Снова черт превратился в ангела и тот опять повторил, что я ему нравлюсь, несмотря на то, что веду аморвальный образ жизни. Неустойчив, похотлив, сластолюбив. Но все–таки хорошее во мне есть. За это я и нравлюсь. Его тут же сменил черт, повторивший первоначальное высказывание. Я сопротивлялся ему, не желал видеть. Перемены образов происходили несколько раз. Наконец, я встал и пошел на кухню попить воды. За спиной звучал смачный голос черта:

— Ты мне нравишься, — повторял и повторял он. — Ты мне нравишься, нравишься…

Я не мог отделаться от него. Нервно передергивал плечами, гремел железной кружкой, злился. А он все звучал и звучал. Наконец, начал иссякать. Зайдя в туалет, я пустил струю мочи в унитаз. Краем глаза заметил, что к двери подлетели два серебряных квадратика. Они словно подглядывали за мной. Один квадратик был немного ущербен с угла. Я понял, что это души. Им интересно наблюдать за всем, чем занимается человек. Чувство стыда сменилось снисхождением. Ну что же, коли вам доставляет удовольствие, смотрите. Стесняться не стоит, вы знаете неизмеримо больше, а вновь почувствовать земную жизнь нужно. Сами говорили, что такое событие предосьтавляется редко. Вы тоже были людьми, просто за долгое время отвыкли от телесного бытия. Едва я закончил процедуру, квадратики сверкнули в воздухе и исчезли. Замолчал и голос черта. Нырнув под одеяло, я смежил веки. Впервые за десять дней так захотелось спать, что даже забыло затаившейся за дверью опасности. Впрочем, в подъезде давно устоялась сонная предутренняя тишина. Как и во всем доме. Даже на близком проспекте, шумном до поздней ночи, замерло движение одиноких торопливых автомобилей, на перекрестках не замечающих красных сигналов светофора.

Не помню, сколько прошло времени. Наверное, я проспал остаток ночи и весь световой день. Проснулся внезапно, от тревожного предчувствия. Вздрогнув, отшвырнул от лица одеяло, всмотрелся в черную тишину. Со стула рядом с кроватью встала вся в черном сгорбленная старуха, заспешила в прихожую. На кркесле за спинкой койки шевельнулась сложенная старая курточка. Из–под нее раздался тихий испуганный возглас. И тут–же я заметил стоящую в стороне, возле книжных шкафов, мать. Она прижала палец к губам, призывая к молчанию. Я сразу успокоился, поудобнее устроился в постели. За дверью слышалась негромкая возня.

— Пришли? — догадался я.

Мать молча кивнула, сделала неслышный шаг по направлению к прихожей. Вид у нее был спокойный и решительный. Я понял, что даже не имея при себе никаких средств обороны, бесплотные души способны навести на бандитов такого ужаса, что те вряд ли смогут что–либо предпринять. Перед их глазами начнут возникать страшные видения, икона в углу, скорее всего, оденется призрачным светом. Она старинная, культовая, за долгое время вобравшая в себя чудодейственную силу человеческого духа. Мразь не успеет прикоснуться ни к чему, как объятая ужасом бросится бежать. Так размышлял я, прислушиваясь к царапаниям по дереыву. Это продолжалось недолго, кто–то подергал заручку, тихие голоса перекликнулись межэду собой, заием соторожные шаги замерли за выходом из подъезда. Мать облегченно вздохнула, успокоился кто–то под курточкой. В комнате снова повисла тишина. Наверное, вторая ночь давно вступила в свои права. Откинувшись на подушку, я заложил руки за голову и поднял глаза к потолку. На нем уже шумела незнакомая жизнь. Мужчины и женщины занимались делом, отдыхали, разговаривали, смеялись, дети игрались. Все как на Земле, только спокойнее, безоблачнее, что ли. Неожиданно подлетел разбитной парнишка лет четырнадцати — естнадцати, в прочстенькой одежде. Он сел как бы на край небесной тверди, свесив вниз обутые в потрепанные башмаки ноги, внимательно посмотрел на меня. Лицо серьезное, восточное.

— Ты кто? — спросил я.

— Метис, — он улыбнулся и пояснил. — Помесь еврея с турком. Или мусульманский еврей.