Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

Рабочий день близился к концу, быстро надвигались сумерки, толпы народа иссякали. Теперь можно было насчитывать только на забухавшего какого бродягу, который украдет ваучер у семьи и продаст нам за три тысячи. Утренние и вечерние цены были ниже дневных. Таким образом, ваучеристы страховали себя от резких колебаний предложений и спроса на Российской товарно–сырьевой бирже в Москве. Но сегодня в столице спрос на чеки был повышенным. Крупные предприятия один за другим вступали в зону приватизации. Не по своей воле, конечно. Директора, в основном, бывшие коммунисты, всеми силами сопротивлялись нововведению, выбивающему почву из–под их ног. Но скоро и они опомнятся, приспособятся, завладеют половиной акций родных заводов и фабрик. Сделаются полноправными хозяевами когда–то коллективно возведенной, теперь их «частной» собственности, пинками вышибая из этого коллектива несогласных за ворота предприятий. Идите, жалуйтесь… Господу богу. А-а, вы тоже вложили в производство несчастные два–три ваучера? Так получите за них деньги, по четыре тысячи за ваучер. Ку–ку, пролетариат, «кто был никем, тот станет всем…». Ха–ха, кто был никем, тот и остался никем, пусть хоть сто раз перевернется с ног на голову. Никогда вам не разрушить до основания «мир насилья», потому что на месте одного насильника тысячи, миллионы претендентов, точно таких же насильников. Из вашей же среды, из среды необразованных жадных хамов, пожирателей себе подобных. Тьфу, инфузории, возомнившие себя «туфельками»…

Я огляделся вокруг, Данко уже снял табличку и присоединился к шумной толпе богато одетых золотозубых цыган. Я знал почти всех. Цыгане часто перекупали у нас золото, или наоборот, продавали его нам. Все зависело от обстоятельств. Это был их основной бизнес, в котором они чувствовали себя как рыба в воде. Заметив, что я смотрю в их сторону, Данко крикнул:

— Жял кхэрэд, писатель, жял, жял, уже ничего не будет.

— О, писатель, — повернулся от толпы круглолицый черноусый цыган, младший брат Данко. — Але ворде пенав туки варисой.

Отцепив картонку от пальто, я направился к нему. Когда–то, в далеком детстве, мать пустила на квартиру семью цыган. Они прожили у нас несколько лет. Вместе с маленькими цыганчатами я зимой бегал босиком по снегу, слушал завораживающие песни под гитару и без нее, плясал, жарил летом на углях картошку. От того прекрасного, наполненного безграничной свободой времени, остались смутные воспоминания. Теперь я уже с трудом понимал их язык. Впрочем, каждое племя говорило на своем диалекте. Но кое–что разобрать еще можно. В данном случае брат Данко звал меня к себе о чем–то поговорить. А перед этим сам Данко сказал, что пора идти домой.

— Тавэс бахтало, ромалэ, — подойдя к цыганам, поприветствовал я их.

— Тавэс бахтало, писатель, — хором откликнулись они. — Как дела?

— Сегодня вроде ничего. На повышении чеков сыграл и взял несколько монет.

— Золотых?

— Нет, серебряных.

— Он в золоте еще не разбирается, — ухмыльнулся Данко. — Пару раз «дырки» поймал и теперь боится брать.

— А ты Данко зови, он всегда поможет. Вы ж друзья.

— Я и так к нему всех клиентов подгоняю.

— Правильно. Хоть навару меньше, зато душа спокойная.

— Я его не забижаю, — отечески похлопал меня по плечу Данко. — Если вещь стоящая, то и премиальные повыше. Так, писатель?

— Э-э, брат, чтобы цыган, да не обманул, — добродушно засмеялся я. — Такого я еще не встречал.

Вокруг дружно рассмеялись. Поговорив еще немного, в том числе и с братом Данко о золотом браслете, который он хотел толкнуть богатому клиенту, я попрощался и направился к автобусной остановке. Аркаша, живший недалеко от меня, давно ушел. Он никогда не стоял допоздна, опасаясь нападения «шакалов». Обычно, эти скоты поджидали свою жертву прямо в подъезде дома. Ударив молотком или другим чем по голове, они срывали сумку с деньгами и исчезали. Скорее всего, у них был наводчик из базарных ваучеристов. Незаметно осмотревшись, я нырнул в подкативший автобус. Над городом нависла крупнозвездная ночь, улицы слабо освещались редкими фонарями. В салоне колыхалась боязливо — озабоченная тишина, нарушаемая гырчанием двигателя да зычно — требовательным из динамиков голосом шофера, напоминавшем о неуклонно растущей стоимости проезда. Было неуютно и тревожно. На остановке возле коммерческих ларьков кучковались шестнадцати — восемнадцатилетние пацаны. С началом великих преобразований предоставленные сами себе, не знающие чем заняться, они встречали каждого подходящего к «комкам» косыми взглядами. Стоило хотя бы одному из подвыпивших мужиков затронуть их неосторожным словом, как могла произойти еще одна из захлестнувших город трагедий. Я поспешно проскочил мимо. Перед родным подъездом оглянулся еще раз, и только после этого вошел в раздолбанный, с сорванными дверьми проем. Повернув за собою ключ в замке квартиры, облегченно вздохнул. Кажется, пронесло. Раздевшись, выключил свет в комнате. Проверив, хорошо ли зашторены окна, вытащил из сумки пачку денег и аккуратно пересчитал их. На этот раз сошлось копейка в копейку. Но очень часто бывали случаи, когда не хватало то пяти, то пятнадцати тысяч. То ли передавал при расчете с клиентами, то ли совал бабки мимо сумки. Натянув на пачки купюр резинки, забросил сумку в шифоньер и устало поплелся на кухню разогревать пакетный суп. Почти все ваучеристы ели два раза в день — утром чай с бутербродом, поздним вечером обед. Разве что днем перехватишь непрожеванный пирожок, от которого еще сильней начинало бурчать в животе. На ужин уже не хватало сил. А такие как я, холостяки, вообще обходились, чем Бог послал. Нужно было делать бабки, всеми силами вырываться из проклятой, вечно преследовавшей нищеты, поспевать за инфляцией, чтобы не задохнуться в ее тисках, не растеряться, не скатиться, как многие, в пропасть, откуда уже никогда не выберешься. Похлебав пустенького пойла и съев несколько кружков поджаренной на скорую руку колбасы с яйцом, я намазал маслом кусок хлеба, налил в кружку горячего чая и вернулся в комнату. Через полчаса должна была начаться программа «Время». Ноги крутило, словно я продолжал торчать истуканом на ледяном ветру, будто и не снимал таблички с груди. Эх, женщину сюда бы нормальную, не алчную. Она бы прогнала всех этих захребетников — алкашей, так называемых «друзей», в ночь — полночь звонящих, гремящих кулаками в дверь с настойчивостью маньяков. И добивались своего. Не выдерживал, открывал. И падал за свой счет в пьяный омут на несколько дней, чтобы потом кое–как выкарабкавшись, из последних сил тянуться к своей мечте, к призрачному воздушному замку — выпуску новой книги, в которой я мог бы выразить свои мысли по поводу происходящих событий, пожаловаться на судьбу — злодейку. Может, кто и не повторил бы моих ошибок. Впрочем, кому сейчас нужны книги, когда жрать уже нечего, когда люди несут последнее на базар, в скупку, в комиссионный магазин, чтобы удержаться на плаву. Надолго ли хватит этих сил? Страну затопили отчаянность, растерянность, позади мрак, впереди вообще никакой надежды. Даже на случайную соломинку, потому что и ее, последнюю, отобрали. Выгребайтесь, кто, как может, а нет сил изворотливости, бесстыдства — вешайтесь, стреляйтесь, тоните, спивайтесь. Лишние вы, ненужные. Дальше будет еще хуже, потому что безработица еще только стронулась с места. Скоро она поскачет семимильными шагами, и тогда…Страшно подумать, что будет тогда, если уже сейчас невозможно пройти по улицам вечернего города. Про ночь лучше промолчать.