Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

— Больше не могу, — горячо прошептала она.

Сделав над собой усилие, я завершил половой акт и уткнулся лицом в ее пахнущие лавандой густые черные волосы. София Ротару, когда выплеснула с экрана песню об этом цветке, кажется, попала точно в цель. От немногих женщин исходил иной запах. Но от волос Людмилы он был тоньше, специфичнее — ненавязчивый степной с примесью диких трав. Ростовский.

Минут пятнадцать мы не могли шевельнуть ни одной частью тела. По коридору в комнату деда прошлепала домашними тапочками мать Людмилы. Антон спал вместе с бабкой. Громко скрипнула старая, поломанная дедом по пьянке дверь. Отстранившись, Людмила одернула коротенькую нижнюю рубашку и затаилась. Я натянул одеяло на подбородок, чувствуя, что почти полностью освободился от мерзких ощущений, что подкрадывается полусонное тепло. Через минуту дверь скрипнула снова, в комнату негромко постучали:

— Вставай, Люда, отец умер, — донесся бесконечно усталый голос матери. — Уже руки холодные.

Некоторое время мы лежали молча. Значит, пока нас носило по волнам любви, душа деда расставалась с телом. Страшновато было думать о том, что именно также произошло тогда, когда умирала жена соседа с третьего этажа. Та квартира все–таки находилась на расстоянии, от нее отделял целый этаж, здесь же все произошло за стеной напротив. В окно влетали синие лунные лучи, тихо мерцал на стене ночной светильник в виде трех разноцветных пластмассовых тюльпанов. Я посмотрел в сторону кроватки. Обычно дети чувствуют приближение смерти близких родственников, пользуясь космическим банком данных. Позже связь постепенно утрачивается. Может быть, Данилка выплакался днем, потому что сейчас он мирно посапывал.

— Счастливый… Наконец–то отмучился, — глубоко вздохнула Людмила.

Мы встали, быстро оделись. Людмила пошла к матери. Пока я мотался по комнате, не зная, на чем остановиться, квадрат неба за окном заметно посветлел. Но в коридоре по–прежнему царствовала ночная тьма. Затем дверь в комнату матери отворилась, из широкого проема вывалилось тусклое желтое пятно от сорокаваттной лампочки.

— Надо вынести всю эту рухлядь на свалку, — безразличным голосом сказала мать Людмилы. — Пока жив был — не давал. Ох, Господи, на все твоя воля…

До утра мы с Антоном таскали через широкий двор на помойку старые башмаки, сапоги, брюки, пиджаки, какие–то железки, деревянные детали от мебели и прочее, которое старик, шатаясь по свалкам, волок домой. Людмила как–то показывала дореволюционные фотографии его предков и родственников. Хорошо одетые, упитанные мужчины с тросточками и милые дамы в длинных платьях, в широких шляпах с кисеей, были сфотографированы то в парке, то на фоне респектабельного особняка, окруженного газонами и клумбами. Какое положение они занимали при царе, никто, ни Людмила, ни ее мать. простая украинская женщина, не знали. Сам дед, до недавнего времени крепкий, с окладистой бородой, старик, о себе никогда не распространялся. Приехал в Ростов из одного из близлежащих к Москве крупных городов в двадцатых, начале тридцатых годов. Первый раз женился неудачно, остался ребенок. Второй раз выбрал украинку. Оказалось, на всю жизнь. Воевал от первого до последнего дня, ранен, награжден. Сыну под полтинник, двое дочерей. Младшая уехала за мужем — ростовчанином, инженером, по распределению на Украину. Вот и все.

— Ты иди, теперь мы сами управимся, — сказала мне Людмила, когда мы вынесли из квартиры большую часть рухляди. — На похороны тоже не приходи. Зачем это тебе… Лишние хлопоты. Я скажу, что сама захотела, чтобы не приходил.

Пожав плечами, я поцеловал ее в щеку и ушел.

Еще две недели я ловил отходняк, боролся со страхами, с перебоями сердца, подсчитывая убытки от загула. Исчезло многое из недавно приобретенной одежды, вплоть до нижнего белья, некоторые вещи, часть денег. Тридцать ваучеров, естественно, пропали тоже. Короче, если бы влетел на чеках, но не пил, то потери оказались бы куда скромнее. Одинокое бытие состояло в основном из редких походов в магазин за пакетным супчиком и хлебом, прогулок вокруг поселка и чтения книг. Ну и, конечно, просмотра интересных программ по телевидению. После двухнедельного отгула я, наконец–то, взялся за перелопачивание старых рукописей. Позвонил бывшим соратникам по перу. Они меня помнили, высказывали надежды на выход в свет новых произведений. Но стоящих деловых предложений не поступало. Так, мелочи. Предлагалось сотрудничество в коммерческих газетах, прокат на страницах периодики написанных произведений различного жанра. О выпуске книги речи велись в основном только через чистоган. Слишком дорогое удовольствие. Как я понял, ребята сами бились рыбами об лед. В бесполезной суете пролетело еще дней восемь. Вывод примерно был таков: ты, мол, главное, пиши, когда представишь рукопись, достойную опубликования, тогда будем и разговаривать. Может, что–то и придумает. Но как раз писать я отвык капитально. Часами просиживал над раскрытой чистой тетрадью без единой мысли в голове. Нужен был толчок, разрядка. Раньше движущей силой являлись постоянные встречи с литераторами, выступления по телевидению, редактирование рукописей полностью зависящих от моего мнения молодых, общение с прекрасными дамами — поэтессами, прозаичками. В общем, слава, увлечения, любовь. После же развала обоих союзов писателей, прекращения деятельности литературного объединения, я, как и все, оказался в вакууме. Рассчитывать пришлось только на себя. Выходило, что толчок нужно искать где–то на стороне. И вдруг я вспомнил, что на дворе август, пора отпусков. Из Лазаревской я часто приезжал с массой впечатлений от многочисленных встреч с женщинами из разных уголков бывшего Советского Союза, максимально заряженным. Отложив рукописи и тетради в сторону, я настроился на морскую волну. Перед отъездом решил заскочить на базар, узнать, что же произошло после окончания приватизации, какие изменения. Захватив на всякий случай два миллиона рублей, утром сел в автобус и поехал на центральный рынок. Площадь перед базаром как всегда кишела продавцами и покупателями. Над вечным житейским хаосом возвышался белокаменный ростовский собор с золотыми главами. Недостроенную колокольню по–прежнему окружали строительные леса. Так же звенели и ходившие друг за другом собаками по весне трамваи. Когда один из них наконец–то отполз от остановки, взору представилась картина, заставившая сердце учащенно забиться. В промежутке между коммерческими ларьками, возле главного входа в рынок и дверей магазина стояли с табличками на рубахах все те же знакомые лица. Руки невольно потянулись к глазам. Не сон ли это! И на чем сейчас работают бывшие ваучеристы. Быстренько спустившись с площади по каменным ступенькам, я пересек трамвайные пути, мимоходом поздоровался со старухами сумочниками. Аркаша со Скрипкой деловито шныряли быстрыми взглядами по толпе. Чуть дальше торчал Спикерс с Очкариком, другими ребятами. Данко с цыганами обрабатывал владельца золотой цепочки. В полном составе пахал и семейный подряд во главе с нестареющим, по–прежнему активным Жан Луи Папеном.