Робер Андре - Дитя-зеркало

Защитив себя таким образом, она раскрывала книгу и пыталась читать, ни на минуту не забывая, однако, об исходящей от солнца и моря смертельной опасности, которой я все время норовил себя подвергнуть, то сбрасывая шляпу, то кидаясь раньше времени купаться. Тогда она вскакивала во всех покрывалах, которые, озорничая, разматывал ветер, махала, как семафор, руками, сопровождая это отчаянными криками, и мне приходилось с раздражением снова пристраиваться рядом с ней и возводить сооружения из песка, которые я самодовольно назьь вал замками, но занимался ими без особой охоты, главным образом для того, чтобы успокоить бабушку относительно моих намерений. Было совершенно невозможно ускользнуть от ее бдительного ока: я знал, что, стоит мне отойти от нее немного подальше, она поднимет на ноги всю округу, всполошит местные власти, снарядит спасательную лодку, корабль береговой охраны — словом, сделает нас всеобщим посмешищем. Женщина мужественная во всем, что касалось, так сказать, сухопутных дел, она чувствовала себя на море в чужой, враждебной стихии, ей постоянно чудились какие-то страшные катастрофы. Эти путы угнетали меня. Море влекло меня к себе — не то чтобы я был особенно чуток к тому, что принято называть красотой морского пейзажа, в семилетнем возрасте эстетические чувства развиты мало, но я уже постигал, вернее, угадывал в море нечто отвечающее моей склонности к пассивному созерцанию мира, меня увлекала эта вечная изменчивость неизменной стихии, где взгляд то и дело теряется, и снова обретает себя, и снова теряется; меня влекло к себе море, вбирающее в себя целиком твое сознание, море, что движется в своих цепенеющих ритмах — прилив, отлив, прибой, пульсация, усыпляющая зыбкость, подобная тому неясному томлению духа, когда медлишь покидать преддверие сна и разум растворяется в своей собственной стихии; все то, что будет потом завораживать меня в стоячей воде и что свявано, может быть, с притягательной силой небытия, со странной тоскою по той своей жизни, когда ты еще не родился на свет, и которая воплощалась для меня некогда в сладострастном погружении в сон, что на время сотрет, уничтожит тебя, — теперь все это снова каким-то чудом вернулось ко мне, напомнив, как тщетно я вглядывался в глубину двора, пытаясь что-то найти, разглядеть сквозь непрозрачное окно, которое было свидетелем моего рождения; было еще одно сходство с моим предрождением, дарованное мне морем, когда во время отлива оно обнажало, предлагало взгляду свое дно, не предназначенное для того, чтобы его видели, открывало его лишь на несколько часов, словно время двигалось вспять, позволяя нам обрести наше прошлое или хотя бы увидеть его, узнать, прежде чем закон, управляющий бытием, снова утвердится в своих правах. Это означает также, что меня влекло не бурное, грохочущее море, море крутых берегов, а печальное море маленьких бухт и скалистых островков, о которые разбивается неистовство волн, а когда высоко поднимается прилив, он затапливает все неровности рельефа, уничтожая все измерения и масштабы, и кажется, что озеро и лужа равны, и некое всемогущее, но великодушное божество предлагает тебе: «Вот здесь мои самые укромные тайники, исследуй их, погляди, что я прячу под покровом водорослей, — изобилие этих крохотных жизней позволяет мне щедро их расточать». На большом пляже бухточек не было. Лишь гораздо позже мы обнаружили одну из них в самом дальнем конце за холмом, обсаженным араукариями, разнокалиберные обломки скал прикрывали собой совсем маленький, словно рассчитанный на ребенка, клочок пляжа, а чуть дальше отлив обнажал рифовую плиту, отделенную от берега длинным протоком спокойной воды. Я полюблю именно там входить в море, медленно погружаясь в него до лодыжек, до колен, до бедер, до живота, выше живота, ощущая при этом легкое беспокойство оттого, что тебя сжимают, с каждым шагом поднимаясь все выше, холодные объятия воды, а вода здесь непрозрачна, и неизвестно, когда закончится этот спуск в неведомое; в глубине проходят какие-то струи, и от разницы температур возникает ощущение, что к тебе прикасается кто-то живой, враждебно ощупывая тебя своими пальцами, и ты не знаешь еще, чем тебе это грозит.

Тем не менее я не раз отважусь пройти вброд по этому проливу, честно говоря, абсолютно безопасному, потому что совсем рядом находится скалистый островок, где посетителю уготован в бесчисленных естественных садках огромный выбор самых разных созданий, чуть ли не всё, что еще не загрязненное и не ограбленное море может предложить любопытствующему мальчишке. Как же они были тогда чисты, эти внутренние воды, и дно каждого маленького водоема было окрашено в свой собственный цвет, вода отражала то сероватую синеву скал, то зеленые и коричневые краски водорослей, то охряную желтизну песка, который служил жилищем хитрому крабу, или плоской пугливой рыбе, или рукастой морской звезде, непоседливым ракушкам, сиреневым студнеобразным медузам, и я без устали буду шарить по дну, ловить и забирать в плен всех этих тварей, а йотом снова выбрасывать свои находки в воду, за исключением самых редких из них, способных вызвать восхищение окружающих; такова была, например, странная рыбка с телом змеи и длинной заостренной головой: она вызывала в памяти образ гавиала из Ганга, а названия ее я не помню. Эти сокровища я хранил в ведерках, а удовлетворив свое рыбацкое тщеславие, возвращал их, случалось, на другой день в родную стихию. Моя склонность к жестокости не пустила глубоких корней, и для меня невыносима была та смерть-разложение, на которую плен обрекал этих карликовых рыбок и моллюсков. Помню, часто я прекращал свои поиски, садился на обломок скалы, опускал ноги в воду и, чувствуя, что их щекочут стайки мальков, слушал, как шуршит ветер в араукариях на холме, слушал отдаленный рокот моря, сверкавшего на горизонте, а рядом со мной, в грудах морских водорослей, что-то булькало, капало и сочилось; мне казалось, что я бесконечно далек от настоящего, от повседневности, от родителей, ставших смутным воспоминанием, представлялось, что я сослан на пустынный остров, где я веду существование Робинзона; подобные фантазии осаждали меня еще до того, как я прочитал эту книгу, а когда я прочитаю ее, она лишь придаст моим грезам большую прочность и обстоятельность; я не устану украшать эту историю все новыми подробностями и эпизодами, и это поможет мне полнее вжиться в причудливый мир моих миражей. Здесь и коренится, я думаю, секрет этого бесподобного произведения, которое, что бы ни говорили, конечно, написано для детей. Но время чтения для меня еще не настало, у меня почти еще нет образцов для подражания, мое сознание еще лишено, если можно так выразиться, глубины и без всяких усилий отдается внешним впечатлениям — морщинам на скатерти вод, летящей чайке, скале, влажной полосе берега и всей громаде застывших волн, которые поднимаются из глубин и ждут своего часа, когда смогут наконец вернуться; мое сознание слито с морем, которое волнуется и сверкает вдали, прежде чем устремиться к берегу, чтобы вновь завладеть брошенным здесь добром, и скоро я научусь по частоте вспышек, зажигаемых солнцем на зыби, но усилению гула, который становится вдруг похож на тот отдаленный рокот, что слышен, если приложить к уху огромные экзотические раковины, стоявшие в те времена на комодах, — по этим приметам я научусь узнавать приближение мига, когда темно-синяя полоса разобьется на множество извивающихся щупалец, про чью коварную быстроту бабушка не устает мне твердить каждое утро, напоминая об ужасной участи зазевавшихся бедолаг, которых прилив застает врасплох; пора возвращаться на землю, которую принято называть твердой, возвращаться к обычной жизни, а мне так хочется еще хоть немного побыть здесь, хоть чуточку задержаться, перебирая эти не стоящие внимания мелочи! Но это доставляет мне такую радость, какую позже мне и самому будет уже не понять, а радость, право же, стоит того, чтобы я написал несколько этих, похожих на стоячие воды, страниц, которые надвигающийся прилив готов уже перелистнуть.