Робер Андре - Дитя-зеркало

В конце лета в Париже бывает жарко, точно на Юге, все тяжело дышат, все покрыты испариной. Гости переводят озадаченный взгляд с писем на бледное лицо отца.

— Что это такое? — бормочет Пелажи, комкая листок бумаги, точно это всученный коммивояжером рекламный проспект, от которого надо избавиться.

— Вы прекрасно это знаете, — отвечает отец, с трудом сохраняя спокойствие, — не станете же вы утверждать, что вам незнаком ваш собственный почерк.

Тогда Пелажи с недоверчивым любопытством склоняется над листком, а мама наконец вспоминает, что нападение — наилучший способ защиты.

— Что означает весь этот спектакль? К чему ты клонишь? И кто разрешил тебе рыться в мое отсутствие у меня в вещах? Я этого не люблю. Сейчас же верни мне шкатулку и письма.

Подобная тактика вполне оправдывает себя в тех случаях, когда неожиданность контратаки приводит противника в замешательство, однако на сей раз этого не произошло. Мама пытается быстрым движением схватить письма, но отец резко перехватывает ее руку, выкручивает и отбрасывает назад. Мама стонет от боли.

— Руки прочь! — больше не в силах сдерживаться, кричит отец. — Наглости у тебя всегда хватало, но этот номер больше со мной не пройдет. Теперь ты, пташечка, попалась, и этот подлец вместо с тобой!

— Помилуйте, что вы говорите! — слабо протестует обруганный доктор, которому из-за нехватки опыта не удается взять нужный тон.

— Заткнитесь, вы, горе Дан-Жуан!

Мама трет запястье. На глаза у нее наворачиваются слезы, мне становится страшно. Она тихо плачет, лицо у нее искажается, и от этого зрелища сердце мое сжимает тоска. Доктор продолжает вяло огрызаться, но охваченный гневом отец почти не обращает внимания на все эти «какая-муха-вас-укусила?» и «это-иачинает-мне-надое-дать!». С каждой новой репликой атмосфера накаляется все больше и больше; в жарком воздухе комнаты, насыщенном запахами липового цвета и шампанского, взрыва- ются злые слова. Гоепожа Пелажи, женщина мирная, чья жизненная философия сводится к стоической покорности судьбе, безуспешно пытается убедить отца в истинности знаменитого афоризма древних: «Смиримся с тем, что от нас не зависит». Зачем так волноваться? Это лишено всякого смысла, тем более, что произошло какое-то недоразумение, я в этом убеждена, этих писем мой муж не писал, он не мог этого сделать, это невозможно, абсолютно невозможно, даю- голову на отсечение;.. Героические усилия, которые она предпринимает, чтобы объявить вышеуказанные послания анонимными, также являются составной частью ее философии. Добровольное неведение зачеркивало любые сложности жизни, просто делало их несуществующими:. Было совершенна ясно, что госпожа Пелажи ни при каких условиях не согласится признать своего супруга автором писем.

Как ни похвальна была проявленная ею добрая воля, отец не пожелал ее оценить и, извращая самую суть мудрости древних стоиков, приравнял эти взгляды к страусовой политике. Госпожу Пелажи это огорчило, но отец, явно не считая ее человеком, достойным внимания, тут же перешел на брань, которая гораздо больше подходила к его возбужденному состоянию, чем какие бы то ни было аргументы. Доктор в очередной раз был свергнут с Олимпа. Теперь он был предателем, негодяем, грязным типом и подлым завистником, который только и может, что с бабами ворковать, вместо того чтобы вести жизнь мужчины, достойного этого имени, то есть стремящегося помочь своей фирме превысить миллиард. Что касается мамы, она была потаскухой и шлюхой, к каковым оскорблениям он присовокупил еще целый ряд крайне грубых эпитетов, встреченных с неодобрением госпожой Пелажи и вызвавших новый прилив энергии у падшего доктора, который заявил, что он по желает больше такого терпеть, но его поведение явно расходилось с этими решительными словами. Мама по-прежнему плакала, время от времени повторяя: «Это низко! Ты низкий человек!» Госпожа Пелажи поднялась из-за стола и стала тянуть отца за рукав, дабы внушить ему мысль о благотворности добровольного неведения, но он от нее вырвался, хлопая ладонью по рукаву, словно сбивая с него пыль. Разложенные на столе письма шевелились от ветра, поднятого этой возней, и никто уже не думал о том, что надо их прочитать.

Трудно сказать, в какой мере доходил до меня смысл этой сцены; знаю лишь, что я был потрясен, охвачен жалостью к маме, подавленной этими страшными словами, и всем сердцем тянулся к спасительной философии госпожи Пелажи; к тому же меня удивляло, что вокруг каких-то писем поднят такой шум. Кому мог повредить чей-то почерк? Все это удивляло меня еще и потому, что, как следовало из слов самого обвинителя, письма были написаны давно, относились к далекому туманному прошлому, и я не понимал, зачем заниматься ими сейчас. Тут было нечто сходное с тем наказанием, которому меня подвергли за мои безобразия целых три месяца спустя; здесь же прошло не три месяца, прошли целые годы, и нужно совсем обезуметь, чтобы воскрешать то, что давно уже умерло и забыто… За столом и вправду царило безумие, я никогда не видел отца в таком состоянии, мертвенно бледным, со сверкающими глазами, со слюной в уголке рта. Это давнее прошлое почему-то не давало ему покоя.

— И ко всему еще эти подарки! Иметь наглость делать подарки, когда… — Тут следовала новая чудовищно грязная метафора. — Гляди, негодяйка, вот что я делаю с твоими подарками!

Черепаховый несессер наконец свое получил. Выставленный напоказ в гостиной, он был подвергнут не зачислению в разряд дрянного товара, а с яростью растоптан отцовскими каблуками, растоптано было все его содержимое, даже ручное зеркальце, что было плохой приметой, предвещавшей семь лет несчастий, первый час первого года которых начался в тот самый вечер.

Вихрь насилия набирает скорость, ибо детально продуманный сценарий с шампанским и тостами непременно должен быть завершен уничтожением виновных, и события разворачиваются быстрее, чем я успеваю о них рассказать. Разгрома несессера оказывается недостаточно, чтобы ярость улеглась: в какой-то момент хозяин дома еще раз выскальзывает из умоляющих рук госпожи Пелажи, кидается к маме и бьет ее но лицу. Мама кричит. Доктор опять предпринимает попытку приподняться на стуле, где он все это время недвижно сидел, и делает вид, что хочет прийти на помощь, но госпожа Пелажи поворачивается к нему, чтобы теперь в свою очередь удержать и его, а он только того и ждет, чтобы его удержали.

— Если вы шевельнетесь, я разобью вам морду, — кричит отец, — ничего другого вы не заслуживаете!

Я тоже пытаюсь своими хилыми силенками помешать кровопролитию, ибо бедной женщине уже трудно одной справиться с разъяренными людьми, которые вот-вот кинутся друг на друга с кулаками. Стоит ей удержать одного, как тут же приходится хватать за руки другого.