Анатолий Ильин - Соленый берег

Все — ничего. А живешь с какой-то оглядкой. Ты и вперед хочешь, а оглядываешься. На кого? На брата?.. Знаю, знаю, о чем ты сейчас подумал. Чего за брата кэп цепляется? Не твое это дело, кэп. Так я сейчас с тобой не как кэп разговариваю, пойми это.

…Брат. Хорошо, когда есть кто-то рядом, кого любишь, когда на душе свет… Но, Славка, с братом всю жизнь не проживешь. Был бы ты повзрослее, ты бы это уже понял. Нужно самому на самостоятельный курс выходить. А кто тебе в этом поможет? Брат? Нет. Он посоветует, подскажет что. У него своя жизнь… А люди, где бы ты ни был, всегда с тобой, они-то твои первые помощники, советчики на всю жизнь, товарищи. А ты отталкиваешься от них. Мол, у вас свое, а у меня с братом — свое… Вон как Еременко на тебя обиделся. Парень простой, а вишь, малость не заплакал, пока о тебе разговор вел. Так, Славка, нельзя. Тут можно так запутаться, что сам себя перестанешь уважать. Ты вот к этой краске, будь она неладна, правильно подошел, потому что по натуре честный парень. Но этого мало. Нужно уметь разбираться в людях, что тебя окружают, мужество найти в себе… без него в нашем деле даже самый чистый человек не заметит, что превратился в ворону. Чтоб такие, как Степаныч, не могли на честности твоей сыграть, дела свои проворачивать с помощью таких дурней. Вот ты решил промолчать, понадеялся на то, что боцман закроется навсегда, после того как ты его прихватил, от своих грязных делишек. Идеалист. На таких вот пацанов и рассчитывают. А этот идеализм, он всегда часто трусость укрывает. Так жизнь начинать нельзя. А все потому, что ты один. Понятное дело, куда же ты попрешь один против этой компании? Вот тебе и братуха. Понял, куда все закручивается? А если бы жил потеснее с командой, да хоть с Еременко тем же, товарищем по каюте, разве бы пошел ты на это? Никогда. Потому что знал: рядом с тобой еще есть кто-то, кто тебе поможет. А так ведь что? Так, действительно, и не захочешь, а струсишь. Вон опять же Колька Еременко, одногодки вы, а на голову выше тебя стоит парень. Не побоялся боцмана. Ты же покрывал, по сути, его. Морду хотел набить. А что ему от этого станет? Утрется да и дальше в государственный карман полезет. Сломался человек. Легким хлебом живет. Судить таких надо…

«Что такое? Жмакин отдает Степаныча под суд?! Так они же друзья? Так Жмакин ничего не знал? Почему? Почему я подумал, что они заодно? Егор Иванович, что же со мной произошло? Я ведь и тебя в гады записал. Не говори больше ничего, Егор Иванович! Прошу тебя, помолчи! Столько понять мне надо. Прости меня, Егор Иванович».

— Родственными чувствами себя от жизни не отгородишь. Ты братьев ищи среди людей, моряков, с какими работаешь, тогда тебя никакая шпана с ног не собьет. Подумай, Славка, над моими словами. А теперь иди. Время-то, — он взглянул на часы, — ну вот, третий час. А выговор я тебе дам. Иди отдыхай.

Мне показалось, что Жмакин устал не меньше моего. За все время на «Маныче» я услышал от него полдесятка слов, а тут столько наговорил, как будто копил именно к этому случаю.

В коридоре стоял Степаныч. Увидев меня, он зашевелился и, подождав, когда отойду подальше от капитанской каюты, пошел к Жмакину.

В нашей каюте было темно и сыро: всосался ночной туман, который опускался по вечерам на город и заползал в любую щелку. Я осторожно, чтобы не побеспокоить Кольку, пробрался к столику и закрыл иллюминатор. Колька заворочался на кровати.

— Колька, — позвал я. — Коль, ты спишь?

— Пошел ты… — донеслось глухо из-под одеяла.

Я прилег на кровать. Стоило закрыть глаза, как в голове замельтешило: колесо обозрения, вспыхнули какие-то огни, Саня с красными от крови руками, серые, беспокойные глаза Степаныча, похожие на две мышки… Колька вздыхал и ворочался на кровати, потом завозился со спичками и закурил. Обиделся…

— Ты знаешь, сколько всего я понял за этот день? У меня просто в голове не укладывается.

— Помочь?

— Не смейся, правда.

— Прозрел, что ли?

— Не смейся, Колька, прошу тебя.

— Да я не смеюсь, — сказал он, помолчав, и добавил. — Давай спать, завтра поговорим.

В это утро еще не вскипятили на камбузе чай, а наши ребята уже сидели за столом. Случай небывалый. Нельзя сказать, что мы дружны за столом. Кто первым пришел, тот и начинает морское чаепитие, закусывая бутербродами с маслом и селедкой для аппетита.

Сегодня все пришли как по звонку и, плотно окружив стол, чинно занимались утренними разговорами. Камбузница уже и чайник подала, и масло с селедкой установила посередине стола, а словесная волынка все тянулась. Не знаю, чего толпа ждала? Может, команды или особого приглашения? А может, Степаныча, или Власова, или обоих разом. Ни того, ни другого в наших рядах не было. Но вида никто не показывал. Очень важными делами занимались ребята, до чая ли тут.

— Вчера — слышь, Толька? — ребята с «Байкала» на Перевозную ходили, — говорил Носонов.

— Ну. — Толька Подхолидин, молодой молчаливый парень, поднял на него страдальческие глаза, налитые похмельной кровью.

— Ну-ну! — говорил я тебе, давай сходим с ними за компанию. Трепангов до черта натягали да креветок сколько…

— Я же на свадьбе был, — мучаясь, отвечал Толька и отворачивался, кося глазами на чайник, из которого соблазнительно била струя пара, но первым церемонию посиделок нарушить не решался.

— С твоими свадьбами теперь до холодов не выберешься.

— У них же снасть готовая, ловушки.

— Долго сделать? Сетки бы Степаныч достал…

Когда он произнес это имя, разговоры за столом разом смолкли и все дружно посмотрели на меня.

— Да сходим как-нибудь, — сказал Толька и для чего-то прибавил: — Холодно уже.

В это время в дверях показался Власов. Был он взъерошен и как бы растерян, и по тому, как он долго усаживался на свое место, все поняли, что отныне место боцмана будет здесь, рядом с тумбочкой, где хранился хлеб. Кто-то улыбнулся, кто-то вздохнул, молча разлили чай и со строгими лицами откусили по первому куску. Вот так серьезно начался этот завтрак. Никто ни о чем не расспрашивал Власова. Да и зачем? Все и так было ясно. Не зря, значит, всю ночь грохотал жмакинский голос в капитанской каюте, не зря всю ночь толпа не спала, гадая, куда повернет кэп эту историю. Строгими стали.

После завтрака, когда ребята повалили на палубу, нестройно обсуждая дяди Володино повышение, ко мне подошел Колька и сказал с улыбкой:

— Ну вот и все. А то ходил с поджатым хвостом…

Еще в детдоме мы с Юркой отыскали хорошее, спокойное место в конце городского пляжа. От камней и мусора, очистили небольшой пятачок и здесь, в стороне от шума и гомона толпы отдыхающих, проводили время. Рядом вздымались мощные кусты шиповника, такого густого и колючего, что, кажется, сквозь него не мог пролететь даже самый маленький комаришка, чтобы не застрять на одной из колючек. У нас были в зарослях свои «лежки»: Юркина под большим кустом, моя под меньшим. За последнее время город здорово вырос, волна отдыхающих добралась и до нашего пятачка, перехлестнула его, вырвала с корнем куртинку шиповника, а наши лежки затянуло песком и галькой. Здесь песок был соленым от морской воды и от пота наших тел, который весело выжимало из нас солнце.