Анатолий Ильин - Соленый берег

— Вот что, Славка. — Жмакин моргнул. — Мы хоть и на приколе, но дисциплина у нас должна быть. Какие бы жуки в семнадцатой ни жили, а убирать, кроме нас, некому.

— Егор Иванович, как же это? После всего, что они наговорили, я должен бежать к ним ручки целовать!?

— Ну ты это брось.

— Да что я?.. Убирать за них должен?

— Должность у нас такая, Славка, что поделаешь, — сказал Жмакин.

У меня вмиг вспотели ладони, будто их паром обдало. Боцман громко высморкался.

— Пошли, Савельев.

Ну что мне было делать? Убрал я эту каюту. Хорошо, хоть алкашей не было. Но зато в каюте на веревочках сушились аккуратно развешенные тряпки: плавки, носки, галстуки, женские кофточки, и все с немыслимой искрой. Они победно раскачивались, поддуваемые ветром, бившим в открытый иллюминатор, роняя мне за шиворот холодные капли воды.

Остаток дня я просидел на мостике под шлюпбалкой. Шлюпки не было. Ее отсутствие лишний раз напоминало мне о том, где я нахожусь. Этот огромный ржавый пароход ничего не имел общего с морем; то, чем я занимался здесь… мою должность можно было исправлять в любом захолустном райцентре, в любой гостинице. Во всяком случае, там бы это не выглядело столь унизительно. Смотрели бы как на идиота и привыкли бы и не обращали внимания. А здесь… Здесь у меня роба и ремень с крабом на бляхе и мичманка…

Крючья шлюпбалки с пузырями старой краски слегка вздрагивали от порывов ветра, и тогда на них шелестели обрывки иссохших веревок. На город шел туман. Вот он закрыл противоположный берег бухты, вскарабкался на Орлиную сопку, прилип к сырым, раздувшимся тучам и медленно, как занавеска, пополз по Ленинской, закрывая дома, деревья, потушил поблескивающие нитки трамвайных путей; голоса трамваев стали глуше, и скоро город совсем исчез, и только трамваи еще долго о чем-то шептали.

Я думал о Юрке. Я представил себе огромный пустой океан, по которому медленно, как часовая стрелка, ползет Юркино судно. Мой Юрка сидит, наверно, в наушниках, вслушиваясь в шорохи эфира. И думает о чем-нибудь… Скорее всего, он сейчас думает о том, как отпразднует свадьбу со своей студенткой в новой кооперативной квартире. Хороший все-таки у него этот рейс. Есть о ком подумать.

Внизу кто-то громыхнул пустым ведром. В брезентовой штормовке и с ведром, из которого торчали удочки, шел на бак Степаныч.

«Уйду я с этого парохода», — подумал я.

Обедали всей компанией. Над борщом сидели молча, крепко. Обстоятельно рубал за красным местом — в торце длинного прямоугольного стола — Степаныч. Прикончив борщ, облизал ложку и платком вытер вспотевшую лысину. Покосился на нашу официантку, замешкавшуюся с макаронами по-флотски.

— Значит, такое дело. Обшкерить надстройку надо. Скоро Октябрьская, а наш лапоть что бич на танцплощадке. Глядеть тошно.

— Гы-гы, — задвигался Витька Носонов, наш весельчак и ухарь. Палец ему покажи — во сне смеяться будет.

— Потом покрасим быстренько. Савельев пойдет на «воронье гнездо».

— Спасибо, — сказал я. Степаныч насупился.

— За что же благодать ему такая? — отрываясь от чашки, спросил дядя Володя Власов.

— А знает он, — ответил с усмешкой Степаныч и с таинственным видом подмигнул мне. Мол, у нас своя компания, нечего всякому в наши дела нос совать.

— Ты, Степаныч, загадки не загадывай. Видное ли это дело — пацана на верхотуру, — не отступал Власов. — У меня и то там перед глазами круги стелются.

— Это у тебя с перепоя, дядя Володя, — сказал Носонов.

Власов посмотрел на него как на дурака.

— Да ладно, дядя Володя! «Воронье гнездо» так «воронье гнездо». Подумаешь… Еще и лучше, — сказал я, а сам внутренне съежился. «Воронье гнездо» — метров тридцать над водичкой…

— Во-во. Они же романтики, — непонятно в чей адрес бросил Степаныч. — Просвистит его там маленько, умней станет.

— Да чего он натворил?

— Хватит травить! — отрезал Степаныч.

Кончен разговор. Дядя Володя покачал головой.

— Ох, Степаныч, Степаныч. Что-то ты не туда правишь. Это же надо — на мальчишку взъелся. За что? Чего ты его шпыняешь? Посмотрите, люди добрые, какой боцман на «Маныче». На последней закрутке морская дисциплина… Я смотрю, ты вообще не туда гребешь. Целыми днями где-то пропадаешь. Говоришь, по делам, да что-то дел твоих не видать. Все кэпом загораживаешься. Чего его имя-то трепешь? Ни на какие ответственные задания он тебя не посылает. Чего людей смешишь? Пользуешься тем, что человек от моря отвернулся, глаза на тебя закрыл. Нехорошо, Степаныч. Это что же получается? Вместо того чтобы молодых делу учить, покрикиваешь, гоняешь без толку… Вон, на Славку зверем смотришь. По-человечески надо работать. Некрасиво здесь, за столом, распинаться, но я тебя предупреждаю: не бросишь свои штучки — на собрание вытащим и так отдраим, как новогодний станешь. И не пугай меня, не пугай! Ишь смотрит, будто я у него жену увел.

Действительно, Степаныч уставился на дядю Володю, и непонятно было, то ли жевал, то ли желваками двигал. Но молчал, видно, не хотел лишними словами свой авторитет портить.

— Так и запиши. На «воронье гнездо» сам пойду. А за Славку не цепляйся. Если ты на него зуб имеешь по делу, так по делу и спрашивай.

— Да брось ты! Никуда ты не денешься, — сказал Колька. Он сидел на планшире, болтал ногами и жевал резинку. — Никуда ты не пойдешь, — повторил он.

— Хромой, что ли?

— Точно. На берегу ты как пить дать захромаешь. На обе ноги.

— Какой умный, — сказал я, — ты что, уже отхромал? Что-то по твоей морде не видно.

— Видно, да не про тебя написано. Но я-то знаю, что мне без «Маныча» крышка.

— Брось ты форсить, Колька.

— Форсить!.. Ваську с «Амгуэмы» помнишь?

— Откуда?

— Ну откуда тебе его помнить… Стоило ему списаться, и пропал Васька, с бичами спутался. Навели его на темные дела… Кореша… Сейчас в отсидке.

— А родители куда смотрели?

— Да что родители… у меня вон тоже родители…

Это точно. Слово-то какое хорошее, счастливое.

А как бывает? «Открыл» Кольку Жмакин. Рассказывают, на городском пляже встретились. Вернее, не на самом пляже, а немного в стороне, в кустах, которые зеленым забором обступают соленый песочек. Прятался он там, стыдился на свет белый показаться, потому что под глазом у него светился здоровенный фингал, а у рубахи не хватало одного рукава. Парень-то уже здоровый, а кругом девчонки. Побил батя-алкаш. Колька, мать свою жалеючи, в один из отцовских дебошей вступился за нее. Думал, хватит сил мать от побоев оградить — не хватило. Больше домой не вернулся. Устроил его Жмакин на «Маныче».

— На стройку пойду, к геологам. Мало работы?

— Да брось трепаться! Без моря ты пропадешь.

— Много мы здесь этого моря видим? Его на пляже больше.

— Разобиделся… Что ж теперь, из-за Степаныча жизнь ломать? Не такой он человек, чтобы из-за него головой об стену биться. Барахло человек… Все чего-то крутится, вынюхивает… Выискивает, что потеплее, что послаще. Есть такие мухи. Передавить бы их. Всю жизнь свою проживают только на то, чтобы половчее устроиться. И ведь устраиваются, вроде при деле, собрания посещают, голосуют… в дружинниках ходят, — для чего-то добавил он. — А ведь гад! — Колька разволновался, спрыгнул с фальшборта, выплюнул резинку. И немного подумав, добавил: — Скрытный гад, тертый. Вот, Славка, если бы сейчас что-нибудь случилось. Ну… война! Что бы ты сделал?