Сергей Стешец - Кроме тебя одного

Он пришел на стадион как нельзя вовремя: любители спорта сбрасывались в круг, вытряхивая из карманов кто что имел в наличии: мятые трешки и рубли, мелочь — утаенные от жен деньги, выклянченные едва ли не на коленях на опохмелье или просто для того чтобы чувствовать себя равноправным членом тесной мужской компании. С этого по выходным начиналась выпивка — с двух-трех бутылок вина на пятерых-шестерых. Потом проигравшие в «попу» бегали по Липянам, занимали у знакомых деньги — и так до вечера, пока никто из пенальтистов не попадал уже по мячу, а вратарей самих надо было ловить, чтобы они не упали за черту ворот.

— Гена! — обрадовались друзья-спортсмены. — Вытряхивай карманы!

Мануйлов сделал жалобно-безнадежную гримасу, разводя в стороны руки, что означало: с меня нечего взять, кроме быстрых ног, но друзья-спортсмены были в курсе его семейного положения и не обижались.

— Тогда тебе бежать!

Геннадий, возвратившись из гастронома, был удивлен, увидев разминающихся на поле футболистов. В кои века липнянцы собирали команду! Воскресные планы их компании несколько менялись, но неплохо было вместо надоевшей «попы» посмотреть футбол.

— Что за игрушка предстоит? — спросил он у друзей.

— А ты не знаешь, что ли? На кубок области с заводом «Дормаш».

Мануйлов как-то равнодушно, без всяких внутренних эмоций вспомнил, что с командой «Дормаша» работает его однокурсник и друг Леша Аксентьев. Он еще не знал, что Леша, сам того не подозревая, сыграет в его судьбе роковую роль. Конечно, не впрямую, косвенно. Да и при чем здесь Леша?

После игры, в которой победила Лешина команда, Мануйлов с Аксентьевым отошли за вагончик-раздевалку, чтобы поговорить по душам, вспомнить студенческие годы. Геннадий рассказал другу о своих мытарствах, незадавшейся жизни, и Аксентьев расстроился

— Вот уж не ожидал! — удивился он. У тебя-то, думал, все в ажуре.

— Не пофартило, — уныло ответил Геннадии.

— Завяжи с этим делом. — Леша щелкнул пальцем по своей шее.

— Толку… Я на такую мель сел, что никаким буксиром не вытащить.

— Что ты отходную себе играешь?! Мне не легче было — выкарабкался. Квартиру получил, кое-какие деньжата завелись.

Геннадий усмехнулся.

— Тебя же паханы на весу держали, теща подкидывала. А мне нужно своим горбом.

— Но ты же мужик, елки-палки!

— A-а!.. Надоело все до едрени-фени. Уехать куда глаза глядят! — Мануйлов безнадежно махнул рукой.

— И езжай. На БАМ, к примеру. Три года попашешь — из нужды вывернешься.

— За какой я туда поеду? У меня денег дома — рубль с полтиной!

— Вот что, Гена. Если надумаешь ехать, я тебе с деньгами помогу. Займу рублей двести — через год вернешь. Адрес мой знаешь? — Аксентьев засобирался — ему посигналили из автобуса.

— Знаю. Спасибо, Леша, на добром слове!

— Заезжай! — убегая к автобусу, крикнул Леша. Под вечер у железнодорожного моста, где Геннадий под сенью ив выпивал со своими друзьями-спортсменами, он твердо решил, что поедет в Тынду — уж очень обнадеживающе выстукивали на стыках колесные пары пассажирского поезда.

Мимо Кешки, взявшись за руки, прошла молодая пара. Худенькая черноволосая девушка посмотрела на измятого, похмельного бича с испугом, ее спутник, розовощекий блондин — с презрением. Кешка не рассерчал, не обиделся даже на юношу; он лишь подумал, постучав ладонью по лбу, отгоняя боль к затылку: «А как посмотрел бы он, Гена Мануйлов, если бы лет восемь назад проходил бы под ручку с Верой мимо такого бича? Неужто с меньшим презрением?»

И представил эту картину: он с Верочкой проходит мимо бича, ну, скажем, мимо Митяя или Булата Длинного, и засмеялся, перебивая смех кашлем и иканьем. Он смеялся не оттого, что ему было смешно, — разыгрались нервы. Он вскоре проглотил смех и всхлипнул, словно собирался заплакать. Подлетел со стороны степи ветер, лизнул его в лицо, будто собака, пожалевшая хозяина. Кешка оперся руками о колени, пытаясь подняться, и ему показалось, что его грязные руки с обкусанными ногтями покрываются густой рыжей шерстью. Он испуганно сбросил руки, вскочил.

«Вот так, наверное, сходят с ума», — подумал он.

Кешка спустился с лестницы, пошел к колонке. Как долго ни держал он голову под ледяной струёй воды — большого облегчения это не принесло. «Отчего заболел — тем и лечиться должен», — повторил он уже давно усвоенную истину и стал вычесывать обломком расчески соломинки и сухие травинки из волос, потом снял с себя рубашку, выбил ее о ствол тополя. Он знал, для чего это делает: сейчас пойдет на перрон, подойдет к Арнольду (он был уверен, что пел Раткевич), может быть, у него найдется сто граммов вина или водки для старого друга. Кешка усмехнулся про себя: уж кем-кем, а другом он Арнольду не был.

Арнольд, а он, верно, приехал в шабашку — иначе ему в этих степях нечего делать, — мог в любую минуту исчезнуть с перрона. Он ждет, видимо, попутного транспорта до какого-нибудь совхоза, может быть, до Кендыктов, где они шабашничали четыре года назад. Раткевич и его бригада могли уже уехать, потому что не слышно было бренчания гитары и его голоса, а вместе с Арнольдом исчезнет надежда и на раннюю опохмелку. Но Кешка не спешил, он будто нарочно истязал свою плоть, истерзанную похмельной болезнью, — сел на лавочку, с трудом раскурил влажный, подобранный у колонки бычок. Он уверен был, что придет на перрон, но оттягивал эту минуту — ему было страшно, он боялся Арнольда — об их приятельских взаимоотношениях напоминал выбитый бригадиром зуб.

Кешка сам искал шабашку на это лето, и вот сейчас, когда случай подвернулся попасть в нее, он не горит желанием, потому что и за четыре года не стерлись в его памяти те унижения, побои и каторжное вкалывание ради двух сотен в месяц и штуки бормотухи ежевечерне. Лучше он пойдет к армянам или ингушам, лучше он лето прогорбатится на луковых плантациях у корейцев но только не с Арнольдом.

«А что, меня на аркане к нему тянут? Откажусь — и всех делов, бляха-муха!»

Кешка сосал бычок, пока не обжег губы. От курения ему сделалось совсем дурно — затошнило, закружилась голова, и, когда он поднялся с лавочки, его повело в сторону.

«Будь проклята эта дурацкая жизнь! Или повеситься, или жить по-человечески!» — промелькнула в его голове мысль, которую Кешка принял за свою. Не из-за угла ли станционного склада, мимо которого он проходил, кто-то шепнул ему эти слова?

«Похмелиться? Найти бухло, если даже придется ползти за ним по-пластунски до Киймы!» — эта мысль, похоже, принадлежала ему.

Он почему-то подумал, что до Киймы 42 километра — марафонская дистанция, и ему, пожалуй, не доползти и за трое суток. Лезут же черт знает какие мысли с похмелья!

«Уехал Арнольд или еще на перроне?» — только об этом теперь мог думать Кешка, увеличивая ширину шага.