Сергей Стешец - Кроме тебя одного

Кешка в возмущении сорвался со шлакоблока, уронив на землю фуфайку.

— Бляха-муха! Не равняй кой-чего с пальцем! Спирт Мукан, что ветаптекой заведует, по пьянке в лесопосадке забыл. Он же, падло, меня смеха ради накачал и бросил среди акаций и фиников.

— А я слышал, что ты во время застолья спирт увел. Они тебя потом, как зайца, по лесопосадке травили, да не нашли.

— Не было такого — век бормотухи не видать! — поклялся Кешка.

— За что же тебя Мукан с Сериком били?

— Это национальный вопрос — не для твоего ума.

— Ну ладно. А общепит?

— С общепитом опять же стечение обстоятельств, грипп, подлюка, осложнение дал. Думал — парализует

— А на шабашке у армян паралич работать не мешал?

— Бляха-муха! — рассердился Кешка, артистически воздев руки в небо, как жрец Солнца. Ты чисто баба жаксынская! Насобираешь сплетен полон короб и загоняешь по рублю штука!

— Может, и про замредакторшу сплетни?

— Брехня, понятно! Я у нее в долг беру.

— А когда в последний раз отдавал?

— Осенью, — ответил Кешка и, предупреждая Сашкин смех, заверил: — Но ты не боись! Пошабашничаю летом рассчитаюсь. Ей не привыкать.

От второй подряд сигареты, выкуренной натощак, Кешку начало тошнить, выворачивать внутренности, а блевать нечем было. Наконец накашлявшись до слез, побуревший лицом, он со злостью швырнул окурок в лужу.

— Бляха-муха! Из навоза эту «Астру» делают, что ли?

— А ты не кури натощак.

— Ладно!.. — отмахнулся Кешка. — Пойду по поселку прошвырнусь. Может, надыбаю чего, а то кишка с кишкой перестукиваются.

— Ступай. А я пока картошечки в мундирах отварю, — согласился кочегар.

— Не вздумай слопать без меня! Авось на бормотуху у замши своей разживусь.

Кешка сменил фуфайку на старый милицейский плащ без погон, который подарил ему прошлой осенью сердобольный начальник медвытрезвителя, лейтенант Пашкин, и без внутренних сомнений взял курс на редакцию районной газеты.

В Жаксах его звали Кешкой, или Кешкой-бичом, даже не задумываясь о том, что у него есть фамилия, имя, отчество, любой жаксынец удивился бы, если бы вдруг у Кешки-бича оказалась какая-нибудь пристойная фамилия, да еще с именем-отчеством. Есть на свете вещи, которые не могут называться иначе, как столб или лужа, ибо кто додумается первый именовать лесом, а вторую — морем? Но Кешка-бич не рождался Кешкой, когда-то он был Геннадием Михайловичем Мануйловым. Пристойность и благозвучие этих трех слов больше всего поражали его самого, он с трудом убеждал себя, что они, эти слова, каким-то образом относятся к нему, как и то, что ему тридцать лет и по национальности он русский. Не имело бы для него значения, если бы он вдруг оказался евреем или казахом, эскимосом с Аляски или негром из Сенегала.

Кешка не очень расстроился бы, вдруг узнав, что ему сорок или пусть даже сорок пять лет.

Разве это он когда-то давно — и вспомнить даже трудно — возглавлял спорткомитет в задрипанном районном городке и по понедельникам приходил на планерку к председателю райисполкома в отглаженном костюме, накрахмаленной рубашке и галстуке? Разве у него была красавица жена Вера и мальчуган, только-только выговаривающий первые слова? Он ли мечтал о квартире со всеми удобствами?

Соединить себя, Кешку бича, и Геннадия Михайловича Мануйлова представлялось ему по меньшей мере кощунством. Невозможно есть сахар с солью, видеть день и ночь одновременно, слышать абсолютную тишину в грохочущем на стыках поезде. Но откуда он знает о накрахмаленной рубашке, красавице Вере и смешном бутузе Вовке? Может быть, все это рассказал ему в жаксынской закусочной подвыпивший председатель райспорткомитета?

Он не представлял себя Мануйловым, но ему изредка снилась жизнь Геннадия Михайловича. Во сне он видел обнаженную Веру, он обнимал ее и целовал, не чувствуя при этом неловкости, которую всегда испытывал, сближаясь с другими женщинами. Он ласкал ее большую и по-девичьи упругую грудь, касался поцелуем ее сосков, и у него появлялось ощущение привычной и постоянной страсти, какая бывает только у давно любящих друг друга людей. И еще он помогал Вере купать маленького Вову (это уже в другом сне), и все отыскивал под крохотной его левой лопаткой коричневую родинку, какая была и у него самого. Когда Кешка просыпался, то долго не мог унять колотящегося, как после крепкого чифира, сердца. Закусив губу, думал о том, что Кешке-бичу не могла присниться чужая жизнь с такими подробностями, и в редкие минуты с пробуждением после таких снов он не только допускал соединение в единое целое Кешки и Мануйлова, но и ощущал себя прежним — молодым и красивым, жаждущим жизни и любви; он боялся открыть глаза, потому что чувствовал: едва он их откроет — и исчезнет тот прекрасный и недоступный мир, навеянный сном, возвращенный на мгновение ему, а надвинется убогая реальность с закопченными ли стенами котельной и угольной гарью, с жесткими ли вокзальными лавками и пассажирским гамом, с прелым ли стогом соломы и шуршащими мышами. В минуты пробуждения после таких снов его неудержимо тянуло в прошлое — он хотел птицей пролететь по лыжной трассе на хороших лыжах, хотел увидеть светящиеся любовью синие Верины глаза, хотел, хотел, хотел… Но кто-нибудь из вчерашних собутыльников, тоже проснувшись, окликал его «Кешка!», и он забывал о Мануйлове, о приснившемся, о терзавших его еще минуту назад желаниях. И если рядом с ним в это время не оказывалось кого-то другого, кто мог окликнуть его, все равно надо было вставать, мучительно думать: как опохмелиться.

Кешка шел по весенним Жаксам и, запрокинув голову, подставив лицо солнцу, ловил кайф. Он не замечал луж и грязи, из которой силой приходилось вырывать сапоги, не замечал прохожих, чуть не сталкиваясь с ними на узкой улочке; его тело, вся плоть его полностью отдавались блаженному теплу, простуженный, насморочный нос жадно всасывал терпкий весенний воздух. Ничему так не радовался Кешка — ни на дурняк добытой бутылке бормотухи, ни редкой бабенке, согласившейся с ним переспать в копне соломы, ни ливерной колбасе с булкой, — как пробуждению природы. Кто живет в теплой уютной квартире и нежится с женой на мягкой перине, кто съедает за обедом полкурицы и запивает ее шампанским, кто получает сумасшедшие деньги только за то, что умеет расписаться на ценных бумагах, — тот никогда не поймет Кешкиной радости. Такой человек не знает, что такое — найти ночлег, что такое — прилипший к позвоночнику живот, что такое — наколотый на иголку чинарик и разламывающаяся с похмелья башка. Конец зимы для Кешки — событие, потому что летом постель для него приготовлена под каждым кустом, калыму — сколько душа желает, а значит, на кормежку, выпивку, курево всегда заработать можно. Ну а если и не всегда, то все равно здорово, потому что лето, и бич почти независим от капризов погоды.