Оксана Даровская - Браво Берте

– А как же… – начала она.

– Прошу, не перебивайте. – Цербер пристукнул ладонью по столу. – Я не успел пролить свет на другую сторону вопроса. Будучи человеком физически еще вполне крепким, вы могли бы приносить ощутимую пользу нашему коллективу. Однако общественная деятельность была и остается для вас пустым звуком. Более того, вы демонстративно игнорируете наши устои и традиции, нарочито попираете их, чем провоцируете волнения в среде пожилых, не совсем здоровых людей.

– Да-да, жаждете лицезреть меня в массовых сценках из протухшей уездной жизни, – сузила глаза Берта. – Я знаю, в ваших глазах я вредитель и диверсантка. Вам предпочтительнее оглохшие безропотные сестрицы Кацнельсон или известные всем местные кляузницы, активистки-запевалы, развлекающие заезжее начальство непотребным пением. Хочу полюбопытствовать: вы находите в этой горластой особе нечто самоотверженное и позитивно деятельное? Так вот, все это ваши близорукие формальные подходцы! Я знаю ее гнилую подноготную, как никто, потому что именно мне изо дня в день, по вашей милости, выпала честь наблюдать ее истинное лицо. Как бы я желала, чтобы вы, Борис Ермолаевич, невидимкой, да-да, именно невидимкой, поприсутствовали в нашей комнате хотя бы полдня. Тогда во всей полноте вам открылась бы изнанка ее непотребной натуры. Вы бы удостоверились, что ее мерзости нет аналогов.

– Опять, – кончиками пальцев массируя виски, поморщился Цербер, – вы снова затеваете бессмысленные пререкания. Вы не просто диверсантка, как сами себя назвали. Вы бунтарка! Неужели вы не понимаете, что смешны, нелепы в своем бунтарстве? Эта ваша буря в стакане воды, простите меня…. – Он достал из брючного кармана деформированную пачку «Явы», отыскал там, морща лицо, кривую уцелевшую сигарету, закурил, крепко затянулся, принялся вертеть зажигалку в пальцах. – В вашем возрасте надо бы понимать, что бунтарство для молодых, а вам пора подумать о вечном. – Смяв в ладони пачку, он пристукнул зажигалкой об стол.

– Вы предлагаете мне думать о вечном в подобных обстоятельствах? – Берта сдвинулась на край стула. – Когда она без зазрения совести, с завидной, замечу, регулярностью, роется в моей тумбочке, подбрасывает мне под кровать огрызки яблок и бывшие в употреблении гигиенические прокладки? За всю жизнь я не встречала человека более наглого и отвратительного. Мне кажется, даже отпетые уголовники пытаются скрывать самые грязные из своих пороков. Она же с несказанным удовольствием выпячивает их передо мной! Ей осталось только испражниться на мою кровать и влить мне ночью в ухо яд. Ответьте, Борис Ермолаевич, неужели человек, проживший пусть даже бесполезную, на ваш взгляд, жизнь, не заслужил незадолго до смерти двух метров личного пространства, где можно почувствовать себя индивидуальностью? Куда не будут внедряться загребущие руки и вонючие юбки такой вот Любови Филипповны?

– Не забывайтесь, Берта Генриховна!

– Я-то как раз не забываюсь! Послушайте, Борис Ермолаевич. – Внезапно сменив тон, Берта порывисто встала, подошла к столу. – В своей жизни я старалась никого ни о чем не просить, вовсе не из гордости, из желания никого собой не обременять. Но не виновата же я, что мне не встретилось, как булгаковской Маргарите, Воланда, который помог бы мне в роковую минуту отчаяния. Пожалуйста, переселите меня от нее, и я обещаю стать примерной и покладистой. Если хотите, активисткой не хуже Клары Цеткин или Розы Люксембург. Только переселите меня от нее. Я знаю, освободилось место в одиннадцатой комнате.

– Опять шутовство и юродство?

– Увы вам, увы, несчастный Борис Ермолаевич. – Берта отступила от стола. – Даже сейчас вы не способны отличить игру от правды. Самое важное для вас – не отойти от выработанных однажды правил, соблюсти показушный ранжир, а что происходит в душе каждого из нас, вам глубоко наплевать. Понимаю, возня с нашими душами не по вашей части. Но позвольте спросить: что должно было произойти с вашей собственной душой, коль вместо нее у вас выжженная пустыня? Знаете, что в вас самое страшное? Вы заземляете, старательно вколачиваете в землю, заставляете дышать вполсилы, умерщвляете наши души, пока наши тела еще живы. По-видимому, вы никогда ни к кому не испытывали истинных человеческих чувств.

Она увидела, как на этих словах Цербера передернуло. Он резко перебил ее:

– Вы окончательно потеряли над собой контроль. Мне известна тенденция большинства актеров все подряд подвергать гиперболизации, я с этим, поверьте, сталкивался неоднократно, но вы перешли всякие границы. К теме ваших взаимоотношений с Любовью Филипповной, равно как к теме переселения, я возвращаться не намерен. Через час мы со старшей медсестрой произведем проверку комнаты восемнадцать на предмет наличия на подоконнике лишних предметов. Время пошло, Берта Генриховна.

Берта освободила подоконник. Заворачивала у себя на кровати каждую фигурку в салфетку, складывала в большой полиэтиленовый пакет с ручками.

Любовь Филипповна, сидя напротив, неотрывно наблюдала за процессом:

– Во-о-от, думала, твой верх, а верх все равно взяла моя макушка. Запо-омни, твоего верха над моим никогда не будет. Потому что я непобедимый русский народ! Никакая не ты, а я! Следующим шагом будет очистка твоего этого, как ты там называешь, «кнехта». Будь уверена, об этом я позабочусь в ближайшее время.

«Только не сорвись, только не сорвись», – мысленно уговаривала себя Берта.

Любовь Филипповна продолжала с упоением:

– А то ишь, со своими полунемецкими корнями чуть ли не баронессой фон Ульрих себя возомнила! А сама-то не знаешь ни роду ни племени! Запомни, я, я – истинный носитель русской традиции и культуры!

Берта не выдержала, тихо сказала, упаковывая последнюю фигурку:

– Это говорит мне балаганная певунья, за стакан кислородного коктейля готовая продать Родину?

Любовь Филипповна рьяно поднялась, старательно хлопнув дверью, покинула комнату. Берта, оставаясь сидеть на кровати, закрыла лицо руками. Ей, острее, чем прежде, вспомнился тот последний, унизительный разговор с Ивановым и подробности того, что ему предшествовало.

Начало короткой эпопеи, приведшей ее в здешние стены, пришлось на двадцать второе августа две тысячи восьмого, на день ее шестидесятивосьмилетия. Время клонилось к вечеру, отгремели телефонные поздравления. Заезжавший к ней обычно в этот день с традиционными розами и тортом Костя Клюквин оказался болен, в гости Берта никого больше не ждала, если только соседку по этажу, обещавшую привезти с дачного участка яблок. Когда прозвучал звонок в дверь, Берта решила, что это соседка, оттого не поинтересовалась, кто там. На пороге стоял среднего роста плотный шатен примерно сорока лет в великолепно сидящем кремовом костюме и держал перед собой безукоризненно составленный букет. На его лице играла широчайшая улыбка, демонстрирующая ряд неправдоподобно ровных белых зубов.