Ясмина Хадра - Это как день посреди ночи

– Я был в подсобке, а дверь оставалась открытой, – объяснил дядя.

– Не страшно.

– Может, оно и к лучшему? Как знать, вдруг эти невольные признания еще сослужат хорошую службу… Я услышал твой разговор с этой девушкой, мысленно сказал себе запереть дверь, но не сделал этого. Нет, не из болезненного любопытства, просто я всегда обожал слушать, когда говорят человеческие сердца. Для меня нет замечательнее симфонии… Ничего, что я так откровенно?

– Нет-нет, пожалуйста.

– Я замолчу по первому твоему желанию, мой мальчик.

Он сел на скамью, принялся по очереди внимательно рассматривать свои пальцы, затем опустил голову и каким-то чужим голосом сказал:

– Оскорбляя женщину и полагая, что это ведет его навстречу судьбе, мужчина совершает огромную ошибку в расчетах, непростительный промах и к тому же страшную бестактность. Это не что иное, как безрассудная дерзость, неизменно обрекающая его на провал… Разумеется, женщина – это еще не все , но она основа всего… Взгляни по сторонам, обратись к истории, подумай о том, что происходит в мире, и ответь мне, что представляет собой мужчина без женщины, во что превращаются его молитвы и обеты, если они обращены не к ней… И если женщина поворачивается к тебе спиной, то весь горизонт для тебя сокращается до одной точки, будь ты богат, как Крёз, или беден, как Иов, будь ты повелитель или раб. – Он улыбнулся, будто обращаясь к какому-то далекому-далекому воспоминанию. – В тот самый момент, когда женщина в глазах мужчины утратит статус его главной цели и единственной амбиции, все радости и невзгоды этой жизни потеряют всякий смысл.

Он хлопнул себя по коленям и встал.

– Маленьким я часто ходил к скале Гран-Роше любоваться закатом. Он казался мне волшебным. Тогда я думал, что заход солнца является истинным воплощением лика Красоты. Затем я увидел снег, укрывавший безмятежным белым покровом равнины и леса; дворцы посреди сказочных садов и много других невообразимых сокровищ, тоже считая их раем… – Он положил мне на плечо руку. – Но ведь рай без гурий превратился бы в безжизненный натюрморт…

Трепет его подрагивающих пальцев, впившихся в мою кожу, передавался по всему телу. Подобно саламандре, дядя возрождался из пепла и торопился поведать мне о чуде своего воскрешения. Он будто разрешался от бремени каждым своим словом, его глаза полыхали страстным огнем, готовым вот-вот выплеснуться наружу.

– Закат солнца, весна, синий морской простор, звездная ночь и прочие красоты, от которых захватывает дух, способны очаровать нас лишь в том случае, если средоточием их коловращения является женщина, мой мальчик… Ведь женщина – не что иное, как единственная, истинная и абсолютная Красота, которая светит человечеству, будто маяк в ночи, а все остальное – не более чем аксессуары, соблазнительные, но второстепенные.

Теперь дядя положил на мои плечи обе руки. Он смотрел мне в глаза, будто пытаясь разглядеть что-то в глубине взгляда. Наши лица почти соприкасались, дыхание смешивалось. Я никогда еще не видел его в таком состоянии, разве что в тот день, когда он пришел к Жермене сказать, что его племянник теперь стал их сыном.

– Если женщина любит тебя, Юнес, питая глубокие, нежные чувства, и, если у тебя хватает ума оценить масштаб подобной привилегии, ни одно божество на свете в твоих глазах ей даже в подметки не годится.

Он положил руку на поручень лестницы, но, перед тем как подняться к себе в кабинет, сказал:

– Беги за ней… Конечно, когда-нибудь человечество научится и кометы догонять, но того, кто упускает главный шанс всей своей жизни, подобные достижения вряд ли утешат.

Но я его не послушал.

В июле 1951 года Фабрис Скамарони женился на Элен Лефевр. По этому поводу устроили прекрасное празднество, народу было столько, что свадьбу пришлось отмечать в два этапа. На первый пригласили гостей из города и коллег – целую толпу журналистов, в том числе всю редакцию «Эха Орана», художников, спортсменов и представителей высшего оранского света, в котором можно было встретить писателя Эммануэля Роблеса. Это торжество состоялось в Айн-Тюрк, в выходившем на море огромном поместье одного промышленника, поддерживавшего тесные связи с мадам Скамарони. Я на том празднике чувствовал себя неуютно. Там присутствовала и Эмили, под ручку с Симоном. Пригласили и мадам Казнав, которая выглядела немного растерянной. Ее совместный с Симоном бизнес процветал, открытый ими магазин высокой моды уже одевал сливки общества Рио-Саладо и Хаммам-Буджара и, несмотря на жестокую конкуренцию, пробивал себе дорогу в высший свет Орана. В сутолоке праздника Симон наступил мне на ногу, но даже не извинился. С подносом в руке он высмотрел в толпе Эмили и устремился к ней. Что она ему обо мне рассказала? Почему старый друг меня будто не замечал?

Я слишком устал, чтобы его об этом спрашивать.

Второй акт целиком и полностью посвятили жителям городка. Свадьбу своей знаменитости Рио-Саладо решил отметить в тесном кругу. Пепе Ручильо принес в жертву полсотни своих баранов и пригласил из Себду лучших специалистов по приготовлению мешуи. Хайме Хименес Соса, отец Андре, предоставил в распоряжение семейства Скамарони целое крыло своего поместья, утопающего в тени пальм, которое по такому случаю обтянули шелковой драпировкой, украсили гирляндами и обставили мягкими скамейками. Столы ломились от яств и букетов цветов. Посреди двора установили огромный шатер, устлав его коврами и усыпав подушками.

Слуг, в основном арабов и чернокожих юношей, обрядили в костюмы евнухов – вышитые жилеты, шаровары с напуском, доходившие до щиколоток, и желтые, богато украшенные тюрбаны. Ощущение было такое, будто вернулись времена «Тысячи и одной ночи». Там я тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Эмили не выпускала руки Симона, а мадам Казнав внимательно наблюдала за мной, опасаясь с моей стороны приступа ревности. Вечером состоявший из арабских и еврейских музыкантов оркестр, специально приглашенный по такому случаю из Константины, этого сказочного города, будто парящего в воздухе над морем, порадовал собравшихся сногсшибательным репертуаром. Я слушал его вполуха, сидя на периферии праздника на каком-то ящике под тускло светившей лампочкой. Желлул принес мне блюдо с жарким и шепнул на ухо, что досада, которую я всем своим видом выражал, могла бы испортить даже самое лучшее в мире торжество. Я прекрасно отдавал себе отчет, что видок у меня еще тот, что мне с такой скучной физиономией лучше вернуться домой и не мешать гостям наслаждаться жизнью. Но это было бы неблагоразумно: Фабрису мой уход явно не понравился бы, а потерять еще и его мне не хотелось.

Жан-Кристоф уехал, Фабрис женился, Симон, занявшись совместным бизнесом с мадам Казнав, был неуловим, в итоге мой мир совершенно опустел. Ранним утром я просыпался, вставал, день проводил в аптеке, никуда не отлучаясь, а вечером, опустив железные ставни и заперев ее до завтра, не знал, что делать и чем себя занять. На первых порах я отправлялся в бар к Андре, играл три-четыре партии в бильярд с Хосе, возвращался домой, а когда темнело, и носа на улицу больше не показывал. Я поднимался в свою комнату, брал в руки книгу и несколько раз читал одну и ту же главу, не в состоянии вникнуть в смысл написанного. Мне никак не удавалось сосредоточиться. Даже при обслуживании клиентов. Сколько ошибок я совершил, расшифровывая каракули врачей на их рецептах, давал вместо одних лекарств другие, надолго застывал перед полками, не в состоянии вспомнить, где стоит то или иное снадобье. За столом Жермене порой приходилось меня ущипнуть, чтобы вернуть к действительности. Я был настолько рассеян, что даже забывал есть. Дядя, глядя на меня, переживал, но хранил молчание.