Иван Шипнигов - Нефть, метель и другие веселые боги (сборник)

–…вас как? Я вас помню, но не до конца.

– Лена. А вы… Ты? Шипнигов? О.

– Да. Последствия… Давай я помогу тебе с посудой.

– Нет, я сама, ты что. Так непривычно, так ужасно мыть посуду в тазиках, когда привык к городской жизни.

– И не говори. А мы благоустроили. Вода теперь бежит из крана.

– Скучно, поди.

– Ты же с Гусем училась?

– Ага…

Мы болтали так, пока высокая стопка грязных тарелок не исчезла со стола. Вытерев руки, Лена предложила сходить покурить. Я достал сигареты, закурил, протянул ей.

– Нет, пойдем покурим. В огород, за баню. Я от мамы прячусь.

И тут я понял, что надо срочно что-то придумать. Чем-то залатать, замотать, заклеить, законопатить дыры, через которые наружу вот-вот польется ненужное. Горы не понравились Остапу, и сейчас его понесет. Тихая блондинка, закончившая художественное училище и работающая продавщицей, прячет от мамы свои сигареты, а мне ровно столько же, сколько ей, и кругом скотство, а я свинья, и у нее брата забирают в армию, и все нажрались по этому поводу, и всем весело, а ему больше всех, и Мася отвратительно подмигивает мне, а бывшие хулиганы и двоечники сидят как девушки, тесно сдвинув колени, и тихо разговаривают о работе, и горит фонарь, и бьется на веранде ласковый июнь, и вот-вот всего этого не станет. Праны накопилось слишком много, и я испугался, что сейчас начну банально приставать. Тупо ухаживать. Я твердо знаю: самый надежный способ не понравиться девушке при знакомстве, разочаровать и оттолкнуть ее – это быть самим собой. Вести себя максимально естественно. Говорить то, что думаешь. Чтобы не совершить ошибки, я сказал первое, что пришло на ум:

– Брата твоего на год забирают. Ты понимаешь, что такое год?

– Ну.

(Мы уже покурили и вновь были на летней кухне. Она мыла свежую грязную посуду.)

– Дело не в том, что год – это много. Это немного. Дело в том, что этих «годов» в жизни не так уж до фига.

– Не понимаю тебя.

(Уже хмуро, настороженно. Я свою дело знаю.)

– Недавно нашел свою бирку из роддома.

– И?

– Умирать скоро.

(Наконец-то посуда в ее руках впервые за весь разговор литературно, испуганно звякнула.)

– Вот смотри: нам по двадцать четыре года. Это совсем немного, к тому же значительную часть этой прожитой жизни мы не помним. Прибавь еще столько же – сорок восемь! А дальнейшее теряется во мраке. Сколько там еще Господь Бог отслюнит нам от щедрот своих? А мужчины в России живут мало. Въезжаешь?

(Секундная заминка.)

– А потом, на старости лет, ты будешь переживать о том, что всю жизнь переживал о том, что жизнь короткая?

– Зато в биологии для меня уже нет неожиданностей.

– А как насчет религии?

– И правильно делают, что сжигают.

– Но не все.

– Дураков много.

Короче, абсурд был отменный, довлатовского разлива; абсурд-катализатор, на месте, сразу же превращающий мытье посуды в рассказ, молчание в абзац, вечер в эссе. Пришла помочь с посудой ее мать.

– Мам, а что лучше – рождение или смерть?

– Ой, я в этом совсем не разбираюсь…

<���…>

– Завтра на работу… Давай выпьем самогону!

– Я не буду. Я в отпуске.

<���…>

– А я отмазался.

– По здоровью?

– Нет, по зрению.

– Это как?

– Отслойка сетчатки, очень удобно: на здоровье не сказывается, на судьбе отражается.

Она фотографировала пьяных гостей кэноновской городской зеркалкой, пила вино крошечными птичьими глотками, смеялась и кокетничала, как княжна Болконская в черновике. Сестра призывника на меня уже не смотрела, курить ходила одна. Я был почти доволен: ошибки я не совершил. Завтра я пойду на работу и забуду этот идиотский вечер. Все, что нес, я не донес, значит, я ничего не принес. Главное – не пить больше этот проклятый самогон, который пьянит, все больше проясняя. Сейчас нужно бодро попрощаться со всеми, идти домой и ложиться спать.

Я сам не заметил, как выпил подряд еще две стопки самогона и выскользнул за ворота по-английски, как собирался два часа назад. Естественно, было полнолуние. Луна была ярко-оранжевая. Я стоял на горе и чувствовал себя совсем как в детстве, когда так мало хочется и ни чего нельзя. Никто меня не провожал.

Второй день Большого Мероприятия, работы с раннего утра до поздней ночи. Устал. Напарился в бане, выкупался в бассейне, повторил несколько раз. Напился, отлежался, остыл, высох. Вышел покурить. Стоял, втыкал в звезды, наслаждался совершенным отсутствием ряби на поверхности сознания, абсолютной ментальной тишью и гладью, полным эмоциональным штилем («штиииль! ветер молчииит!») – в это состояние я всегда вхожу после бани. Длится оно недолго, секунд сорок, управлять им я, к сожалению, не умею, потому как в монастырях не обучался, и поэтому очень обидно, когда внешние раздражители прерывают блаженство. Стою, наслаждаюсь, ночь тиха, звезды заглядывают в печную трубу бани и удивляются углям, и вдруг моя голова начинает работать намного раньше положенного, и Голос говорит:

– НЕ ОБРАЩАЙ ВНИМАНИЯ НА ИНИЦИАЛЫ. ТОЛСТОЙ ЕДИН В ТРЕХ СВОИХ ИПОСТАСЯХ.

Я прошу литературного убежища.

Мася мог умереть уже много-много раз. Много раз ему под ноги кидалась колючая проволока ежедневных, ежесекундных сочетаний случайностей, приводящих к внезапной и необъяснимой гибели или мгновенному и пожизненному уродству. Мася – человек-беда, неудачник, счастливчик, несчастный везунчик, умник, умеющий попадать в идиотские ситуации и выходить из них не то чтобы с честью, а просто не замечая их. Если бы Мася играл на «Титанике» в последний вечер (он, кстати, занимался в музыкалке по классу «баян»), то он бы ничего не заметил и был бы оскорблен холодом и теснотой шлюпки, куда его единственного вытащили бы. В пятницу за сосисками на костре он рассказал три старых случая.

1. Во втором классе, в восемь лет, он упал с тополя высотой примерно в два этажа. Если вам эта фраза ничего сама по себе не говорит, объясняю: нормальные деревенские дети на деревья лазят зачем-то . Это городские дети могут лазить по чему ни попадя, им вообще заняться нечем, а деревенские – извините, у них в первую очередь цель и смысл. Лазят в основном на черемуху, я сам много раз падал с этого кустистого гибкого дерева, можно полезть за ранетками или, на худой конец, за рябиной, хотя куда ее девать, непонятно, но все равно – фрукт. Мася же полез на тополь просто так, зачем полез – вспомнить и объяснить не мог (см. «Русский человек»). Говорит, что хорошо помнит процесс падения: ветки, листья, листья, ветки, земля, небо, небо, земля – калейдоскоп, качели и карусель в одном флаконе. Упал на шею, ногами кверху. Сразу же вскочил и начал сбивать камнями застрявшие в ветвях тапочки. Так и не понял, что остался жив. Об уцелевшем позвоночнике вспоминает с удовольствием.