Александр Плетнев - Когда улетают журавли

Ударил гром так, что ольха закачалась, а травы колыхнулись, как шелковое полотно.

И снова летят лошади. А сзади — шум. Настигнет ливень, нет? Кто кого?

И опять: «Травы клонит, скачут кони». Митя почувствовал, как тупо стукнули по спине несколько крупных капель.

Саидка — жеребца плеткой, и Митя чуть отстал. Желтое пламя столбом встало на мгновение перед мордами лошадей. Саидкин жеребец взвился на дыбы и тонко заржал. Вот и шалаши рядом. Чернеют круглые узкие влазы. Темнеют колесный трактор и конные грабли, на которых Митя сгребает сено. Под большим котлом, в котором повариха Варя готовит похлебку, еле дымят залитые дождем головешки.

— Митя! Саидка-а! — зовет Митин отец, высунув голову из шалаша. — Где вас носит, чертенят?

Ребята юркнули в шалаш, запыхавшиеся, возбужденные, легли на сено лицами к выходу.

— Носитесь все по степи, — бубнит во мраке шалаша отец, — головы посворачиваете.

Ливень хлестал. Он нарастал и был сплошным потоком, потом стихал и снова усиливался.

А над шалашами будто камни сшибались, от ударов лопались и трещали осколками. Ребята вздрагивали при каждом ударе, а отец вздыхал:

— Ну прямо как дома рушит при бомбежке.

Лошади, повернувшись задом к ливню, стоят, опустив головы, будто спят.

Дождь еще шел, но разом стало светлеть. Скирды с западной стороны пооранжевели, а сверху сыпались сонмища оранжевых солнышек и тухли в траве. Дождь как отрубило: пошел стеной на север. И только искрилась инеем, оседала водяная пыль, да и она вскоре прекратилась.

А какая тишина! Солнце склонилось над камышами Тандова. Из шалашей вылезали женщины, ребятишки, старики, тихо переговаривались, улыбались и благостно потягивались после короткого сна. «Динь, динь, динь», — звенит крохотный колокольчик — птичка в колке. «Кур-ра-ра, кур-ра-ра», — печально и тихо слышится журавлиная песня от Горелых болот, и уже ястребок повис, трепещет под самой радугой.

— Саидка! — кричит бригадир Полина Степановна. — Никак табун в овсы направился! — И вглядывается вдаль, где темной цепочкой движутся лошади.

Саидка идет к нерасседланному жеребцу и, оглядываясь, машет Мите. Крупной рысью они уезжают к потемневшему от уходящей грозы северу. Митин отец тешет от сломанной оглобли щепки, чтобы разжечь под котлом огонь, потом смотрит им вслед.

— Ну и друзья…

— Друзья, — вторит Полина. — И смена мужикам нашим побитым. На будущий год у скирды встанут метчиками. — Помолчала, повздыхала. — Окрепнуть бы им, да до крепости ли тут…

А солнце уже садилось. Заря, малиновая, влажная, растекалась по краю степи. Навострил рожки месяц, а с востока уже движется ночь, мрачная, сырая.

Под котлом, дымя, разгорается костер. Варя засыпает в котел молодую картошку, а кругом сидят покосники: ребятишки, поджав под себя ноги, женщины, нахохлившись, подперев щеки руками, а мужики (их всего-то человека четыре) — с извечной цигаркой. Смотрят на костер, будто там, в огне, видится прошлое и будущее. Прошлое отволновало, отрадовало и отмучило, а будущее видится всегда почему-то только добрым и без мук. И через общее сон-мечтание прорываются тихие слова. Выпустит кто-нибудь слово-два так, почти не осознавая их, и опять задумается, а через большую паузу кто-то ответит коротко и тоже задумается о своем ли самом тайном, о покосе ли, о стороне ли своей милой или опостылевшей. Словом, кто знает, о чем каждый думает, глядя на огонь: так велика его колдовская сила — заставлять думать глубоко и крупно.

запевает женщина тихонечко, сама для себя, и так же тихо песню подхватывает несколько голосов:

Вплетаются редкие басы:

Песня родилась из тишины, из дум и, не прерывая их, полилась от костра по травам к колкам и озерам.

Значит, думы хоть и разные были, а все сводились к беде-войне, что была еще немногим больше года назад.

Салим Батырыч сидит — ноги калачиком, медленно, в такт песне раскачивается, и его белая длинная борода колышется. И он наверняка вспомнил сейчас о погибших сыновьях и внуках.

Выходит, что прошлое отрадовало, но не отволновало, не отмучило.

На западе — светлая полоска, но ночь облекла непроглядно даль и близь, хоть и звезды и Млечный Путь бел. Постукивает где-то ступицами фургон: едет из деревни одноногий Филат. Близко всхрапывают лошади и появляются в свете костра. Рядом с Филатом — незнакомый человек вроде военного. Филат стал раздавать людям горшки, бидоны с молоком, простоквашей, кто что прислал, а незнакомый подошел к костру, поздоровался. Было неловкое молчание, настороженность: неспроста, должно, пожаловал. Человек был высок и безобразен лицом: нос и рот бесформенные, в шрамах, сдвинуты в сторону, губы натянуты розовой пленкой, уголок рта открыт, будто в злой улыбке. Блики от костра играли на козырьке фуражки. Высвечивались на петлицах скрещенные ключи и молотки. Черный китель был вымочен. Человек зябко повел плечами и, должно быть, улыбнулся, потому что его лицо и вовсе перекосилось.

— Озяб. Промочило немного, — сказал он глухо.

— Да что же вы? Садитесь к огню. — Полина проворно перевернула ведро, постелила на дно сена.

Человек сел, протянул руку к огню, и тут все увидели, что другая рука висит беспомощно вдоль тела.

Сколько уж насмотрелись на калек: к своим будто привыкли, но вновь, как свежая рана, больно отдалось в сердце. Женщины жалостливо рассматривали незнакомца, и он, почувствовав, что его жалеют, смущенно кашлянул и, глядя через огонь в темень, повел рукой:

— Просторно у вас, хорошо. Сколько ни едешь, все травы, травы да пшеница. — Снял фуражку, провел рукой по сильно поседевшим волосам, потом достал кисет, сунул под мышку искалеченной руки и стал отрывать бумажку. Отрывал неумело — значит, не привык еще обходиться одной, — испортил, начал отрывать другой листок.

— Давай-ка скручу, — потянулся помочь Митин отец.

— Э, нет. Что ж, я лет пятьдесят еще думаю жить, и все мне будут цигарки крутить? Негоже. — И рассмеялся тихо, натянув пленки губ — того и гляди лопнут. — В жизни посложнее дело придется делать, чем цигарки. А как же… Жизнь-то впереди.

Люди смотрели, с каким трудом делает человек это пустячное дело, помогая руке культей, подбородком, губами и даже коленом. А бумага расползалась, рвалась, табак рассыпался, и все начиналось снова, и каждый, мысленно помогая человеку, переживал, будто в цигарке этой весь смысл жизни, его судьба: одолеет — значит, утвердится человек, ко всему приспособится.

И вот цигарка в зубах, человек тянется за угольком. Люди заулыбались, зашевелились.