Александр Плетнев - Когда улетают журавли

И все вроде в шутку, в веселье, но для порядка почти военного. И не в гнет был тот порядок, а для разумной жизни.

В большие праздники мать пекла блины. Ели их макая в снятое молоко, а много ли молока, да еще снятого, к блину прилипнет? Кто посмекалистей, делал блин желобком, чтоб вычерпнуть лишнюю каплю, но расплачивался за нее шишкой на лбу — у отца была ложка из березового корневища.

И до работы жадные были что до вареной картошки. Силосную яму в сто двадцать кубов за пятидневку выбузовывали. Старшие с отцом снизу, младшие сверху от ямы отгребают, корзину через колесо тянут. Муравейник! Пятилетнему Кольке тоже ни минуты роздыха — целый день почти волоком таскал медный чайник. Прошелся чайник по рукам — и пустой, а отец уж кричит:

— Не видишь — братаны паром исходит?! А ну дуй-бей-беги за водой!

— Абеды-ыть!

Материн голос как благовест, но никто ухом не поведет, потому что знают: отец выдержит какое-то время, в последнем рывке доведет работу до горячего всплеска, где все молодцы, да еще каждый в отдельности.

— Серчай, ребяты, на глину! Дюжей серчай! — И резко: — Шабаш!

Эх, сыпала-посыпала! Отец еще не вылез из ямы, а самые малые уже полощут в кадушке руки, плотно усаживаются за стол, разбирают ложки и нацеливают глаза на ломти хлеба, срезанные на укос, через прозрачную жижку щей шарят глазами по широкому дну чашки, чтобы потом не забрести ложкой впустую. Старшие, по мере возраста, усаживаются не спеша. Появляется отец, медленно, очень медленно вытирает конопляным полотенцем руки, будто он не с силосной ямы пришел, а со званого обеда, даже мать у печки не выдерживает:

— Садись, отец, не томи.

Отец оглядывает застолье и стол: все ли ладно, на месте.

— Стол, мать, кривой: поставь соль.

Мать всплескивает руками — забыла. Ставит глубокую деревянную солонку с крупной серой солью, отходит к печке, ждет. Она вся истомилась за детей.

— Промомонились? — В черных глазах отца под насупленными бровями трепещут веселинки.

Выхлестывали две чашки щей, как за себя кидали чашку каши из пшеничной сечки, сдобренной конопляным маслом, и двенадцатифунтовую булку хлеба. Работа — жизнь, еда — радость!

А сенокос! Работали своей бригадой, ишимовской. По лощинам да меж березовых колков утопали в травах лошади. Через полотна сенокосилок Егора и Ивана кипенными валами перетекала трава, шипела под конными граблями Юрия; Илья с Василием свивали ее в копны. Но ведь в долгах не деньги, в копнах не сено. Вершина дела — стог. Целый день отец с Филиппом чистили небо, разгоняли облака навильниками на длиннющих вилах. Тимка с Вовкой подкапнивали — подводили под копны веревки да с ручными граблями носились, чтоб ни один клочок сена не потерялся, а уж последние, Мишка с Колькой, «гусарили» — возили копны.

По вечерам — ужин у костра, молодая бессонница то ли оттого, что не спят перепелки и репейниками мохнатятся звезды, то ли от песни, что комариным писком, самым своим кончиком пробивалась из соседней деревни через березняки и травы, потому что в вечернюю пору песня не полетит верхом, а приплывет с низким туманом, с влажным душистым настоем земли и скошенных трав. Ишимовы — каждый родился с песней в горле, играть мастера, может, потому, что степняки, а степняк без песни что степь без перепелки.

— Ну что, ребяты, громыхнем?! — В голосе отца не просьба, но и не приказ — петь было так же необходимо, как работать и есть.

выводил он хриплым, но умелым баритоном. Старшие сыновья заботливо и мягко окружали его голос басами да тенорками — правь, не входи в натугу, вон сколько нас сильных да молодых, не дадим надсадиться.

— Дишкань! Стели! — отец ладонью вниз плавно проводил от себя, показывал, как надо стелить песню, и детские голоса «дишканили» и «стелили».

Все — родные, ты — родной! Только через смертельно-бедовое время видится, какое счастье имели.

— …Зайдем в избушку?

— Чего там делать? — Михаил нехотя поднялся.

Согнувшись, вступили через дверной проем на земляной пол сенец, приучали, глаза к полумраку. Николай разглядел в углу ступку из метрового сутунка, двухконечный, как рыбий пузырь, толкач, мялку без ножек, похожую на сложенную опасную бритву, разобранный ткацкий стан и к нему два челнока.

— А где прялка с гребенками?

— Верка забрала, шерсть прясть.

Помнится, отец приказывал:

— Ребяты, марш портки из воды тянуть!..

Вытаскивали из нахолодавшего озера гниловато-скользкую, с терпким запахом коноплю, расстилали сушить, а потом до самой зимы в огороде хряпала мялка, стукотели толкачи. Мяли, толкли, трепали, скручивали в кудели — пыль клубами, от кострики весь огород серый. Мать, заходясь в кашле, вычесывала самую мелкую кострику и всю зиму засыпала и просыпалась за прялкой. К весне заносили в хату стан, натягивали кроены — основу. Тах-тах, тах-тах — била мать почти день и ночь, уплотняла уток на основе. К началу лета выстилала холсты по траве выбеливать, а Николай или Михаил караулили их, чтоб не пожевали коровы. И как хотелось пробежать босиком по этой хрустящей полоске!

К осени надевай серовато-зеленую конопляную обнову; портки и рубаху с самодельными деревянными пуговицами. Это тебе и нижнее и верхнее. Носи, смены не проси — порвется не скоро. Покойничек Юрий с крыши конюшни сорвался, часа два на подоле провисел, пока не сняли.

— Чудно, — удивился Николай. — На дворе трактора гудели, а в хате ткали.

— Сжечь надо эту муру. — Михаил поднял челнок, гладкий, как кость, отполированный руками многих поколений женщин. — Сжечь и золу развеять.

— Что ты все жечь да бить?..

Михаил промолчал, потом резко открыл дверь в хату, откуда пахнуло плесневелой сыростью и гнилью, прошел по истлевшим половицам к окну, сел на лавку.

— Проходи, солдат, в красный угол.

— В тот? — грустно пошутил Николай, показывая в левый от дверей, где краснели доски пола, пропитанные мочой.

— В любой — ты дома.

Дома. А ведь тосковали они вдалеке об этой избе, видели во сне ее ребристый, крытый кольями потолок, по-старушечьи печальное чело печки, устало осевшей на один угол, двухэтажные нары из наплоско отесанных березовых жердей, широкий подоконник — эту своеобразную площадку, на которую так тянуло в предзимние слякотные дни, когда ноги в «сапогах» из собственной кожи не выдерживали улицы. Уткнув головенки в мутные стекла, высиживали долгие часы, наблюдая за какой-нибудь нахохлившейся синичкой, за воробьями, деловито копошащимися в бурьяне, за косо мелькнувшей сеткой припозднившихся с отлетом скворцов. Да мало ли что могут увидеть детские глаза, если все в эти глаза просится?

— Дома… — Николай заглянул на печь, кирпичи которой были им же вытерты до тусклого блеска, а теперь покрыты толстым слоем пыли. — Помнишь, осенью Илья по ранению приходил? Спать ложится — пол лопатой поскребли, овчин накидали. Разделся, а нижнее — белое-белое…