Наум Ним - До петушиного крика

— Ах, ему скучно, — сердито рявкнул над самым ухом официант Саша и впрыгнул на свободный стул, ловко перебросив фалды фрака через спинку. — Все мы под Богом ходим, макака ты несчастная. Вот у нас ревизия была…

— Саша, не волнуйтесь, — Света протянула длиннющую руку и почесала официанту под манишкой (Вадим тут же сообразил, чего ему не хватает, и, перехватив в левую руку котлету по-киевски, правой принялся расчесывать живот под резинкой трусов), — сейчас я все объясню. — Света задрала к лепному потолку свою симпатичную мордочку. — Бог — это вся Земля, вся-вся, и когда Земля себя сделала на загляденье, то и захотела кого-нибудь осчастливить, чтобы кто-то оценил, как все здорово, а не просто, чтобы бродили по ней, жевали и размножались. Вот она и выбрала одно обезьянье племя, предположив, что оно способно будет оценить, и, воздействовав как-то там радиацией или еще чем, добилась мутации — ведь время для Земли совсем другое, чем для нас: нам — сотни лет, а ей — минута, может. Ну, а обезьяны они и остались обезьянами — всех-то изменений, что научились обезьянность свою прикрывать тряпками да словами разными… Теперь-то Земля пытается от этой пакости, ею же созданной, избавиться, пока саму ее эти ее создания не взорвали или еще как не изуродовали неисправимо…

— Глупый какой-то у вас Бог.

— Ну, представьте: построили вы великолепный дом и захотелось порадовать кого-нибудь — пригласили кучу знакомых, чтобы жили они и радовались, а они на ковры гадят, подрались — стекло разбили… Что делать?

— Выгнать.

— Некуда.

— Поссорить, чтобы жизнь невмоготу стала, чтобы перебили друг Друга.

— Могут во время ссоры и дом поджечь.

— Значит, заразить чем-нибудь, чтобы сами передохли.

— Может, и возникнет что-то, чего лечить не успеют научиться.

— А вас вши не мучают?

— Мыться надо, макака паршивая, — снова загремел Саша. — И искаться не лениться каждый день. — Оказывается, он во все время разговора с ошеломительной скоростью ел, и теперь на столе только обглоданные кости наполняли дорогую посуду. — А чесаться за столом неприлично, — Саша выхватил из руки Вадима котлету по-киевски и впился в нее длинными желтыми зубами, — тем более, чесаться при даме, — прочавкал он.

— Так если чешется, — обиженно протянул Вадим. — Света, скажите ему.

— Да не ори ты на него… — Почему-то Света заговорила голосом Матвеича, но это было уже не важно, так как, получив разрешение, Вадим сладострастно начал терзать пальцами низ живота.

Он сполз с матраца и тут же вскинулся, оглядываясь пустым и отсутствующим взглядом.

— Что ты к нему прицепился, — втолковывал Матвеич кому-то вниз. — То, что Голуба наплел, вполне можно считать гипотезой, и она ничуть не хуже всяких других.

— Лучше бы он не ломал голову всякой чушью, а в Афган пошел…

— А я не хочу в Афган, — взревел, выскакивая в проход, всегда добродушный Голуба, — мне незачем быть ничьим тюремщиком…

— Так я, по-твоему, тюремщик. — Берет тоже выскочил в проход, — так ребята наши, в Афгане помирающие, — тюремщики!! Почему они должны за тебя помирать?

Они стояли друг против друга, готовые вцепиться друг другу в глотку, и грызть, рвать, бить до смерти, взвинтив себя смертной ненавистью мгновенно, как это всегда и бывает среди арестантов.

— Мне наплевать, за что они там помирают, и я не прятался в погребе! Я в рожи их сказал, что в Афган не пойду, — за то и срок тяну, ясно тебе?! И каждый мог отказаться! И ты мог отказаться! Так что за меня никто не помирает! Вас чеками соблазнили, да сказочкой по ушам шоркнули, что, мол, правое дело, чтобы убивать не стыдно было — так вон тех, что на вышках с автоматами, тоже сказками пичкают, какие мы здесь мрази.

— Ты меня с ними не ровняй! Я Родину защищал и тебя, паскуду трусливую, вошь вонючую, пока ты в своих институтах мозги сворачивал!..

— Родину?! А может, ты еще и в Иран какой-нибудь пойдешь? Может, у тебя и там Родина? Защитничек… Таких защитников захватчикам везде зовут… В Афгане у него Родина…

— Ах ты.

— Хорош, — рявкнул Матвеич, что бывало с ним редко, и готовые уже сцепиться Берет с Голубой затихли, тяжело дыша и не отходя друг от друга, не поворачиваясь один к другому спиной. — Что разорались на весь продол? Кумовьев захотелось потешить?!

— И то — дело, — подал голос Пеца. — Разбазарились, глотки луженые. И чего орать, — ворчал он, — кулаков что ли, нету…

Вадим передвинулся на своем матрасе с уже пропотевшего места на краешек, пощупав заодно сверток с пайкой.

Проход снова был свободен, а шконки качались, принимая опять в свой душный смрад Берета и Голубу, ярость которых так же мгновенно схлынула, как и накатила на них минуту назад. Только недовольное бурчание лопалось где-то справа от Вадима, там, где умащивался Берет.

— А был бы ты, Голуба, умнее: отслужил бы тихонечко свои два — и дома, — не спеша выпускал слова, выбираясь из своей норы, Кадра — обвисший весь складками грушеобразный хозяйственник, получивший десятку (два «андропа», по-здешнему) за целый букет каких-то невразумительных статей, злоупотреблений, где самым понятным камерному люду было взяточничество. Кадрой его прозвали за привычку всовывать всюду излюбленное «руководящие кадры» — от привычки отучили вроде, а имя прилипло. — Тебя же после всех этих фокусов ни в какой Афганистан не взяли бы, побоялись, ну и надо было соглашаться. Впихнули бы куда-нибудь в стройбат…

Кадра разминал отекшее свое тело в сквозном проходе, почесывая густую серую шерсть на груди.

— Теперь вот сидеть тебе по собственной дурости, — продолжал он не спеша, прижмурившись от удовольствия, которое ему доставляло почесыванне.

— Тебе ж, Кадра, больше сидеть, ты бы себя поучил, — незлобно отозвался Голуба.

— Меня освободят, — уверенно заявил Кадра. — Руководящие кадры, да с моим опытом работы, сейчас ой как нужны.

— Ага, нужны, — весело подначил Берет. — А то разучатся взятки брать, если ты опытом не поделишься…

— Что же касается Афганистана, — сбить Кадру, если он начал говорить, было почти невозможно, только под угрозой физической он утихал, но и то долго еще рассуждал еле слышно сам с собой, так что ничего удивительного не было в том, что на Берета он и не отреагировал никак, — проблема Афганистана очень сложная. Если бы не мы — американцы бы туда пришли, ведь этот отсталый народ необходимо цивилизовать, они же хуже свиней….

— Слушай, Кадра, — вмешался опять Матвеич, — тебе не приходилось слышать где-нибудь в своих парткомах, что нет плохих народов…

— Ты, Матвеич, наивный, как ребенок, ну как Голуба прямо, и сидишь вот за это. — Кадра остановился в проходе Матвеича и увещевал его. — Одно дело говорить, а другое — знать. Говорить надо, что нет плохих народов, но нельзя забывать, что народы бывают разные: вот литовцы, например, они все такие сволочи, что надо было их еще до войны — всех под корень. Я долгое время работал там на руководящих постах и видел, как они нас ненавидят.