Юрий Брезан - Крабат, или Преображение мира

Молодой пес при этих словах подскочил бы от радости и залаял, а Хандриас Сербин спокойно спросил: "Почему ты не женишься?"

"Ты ведь знаешь почему, дедушка", ответил учитель.

Хандриас Сербин слышал, о чем поговаривали в деревне: девушка из магазина вышла замуж и уехала в Индию, оставив одного молодого человека в большой тоске и печали. Об этом как-то даже бургомистр обмолвился. Однако ни вчера, ни позавчера бургомистр не проронил ни словечка о том, что он вместе с учителем собрался посвятить еще одного человека в "чудотворцы", записав его под номером пятнадцатым в свой список, так как бургомистр по собственному опыту знал, что многие беды можно предотвратить, если "чудотворец" будет наготове.

Хандриас Сербин показал на луну, которая уже отдалилась от холма Висельников, теперь ее с лестницы не достанешь, сказал он, машину можешь поставить в сарай, я наведу там порядок.

Позже, когда он лежал в постели, он вспомнил про яблоню, но тяжести на душе у него не было, и, казалось, без всякой связи пришел ему на ум Николаус Холька и то, как сидели они тогда у костра и говорили, что сын одного из них - их общий сын.

На следующий день со стороны леса на холм поднялась незнакомая женщина. Старик сидел в тени дома и чистил на обед три картофелины. Он увидел женщину, когда она уже подошла к ограде, и подумал: Мария. Такой была Мария, когда носила Катю, и мы думали, что будут близнецы.

Он бросил недочищенную картофелину в кастрюлю и отложил нож.

Она сказала: "Я твоя внучка Сигне".

Чужая дочка чужой дочери Урсулы. О чем с ней говорить? Он снял кастрюлю со скамейки и сказал: "Садись". Она села.

Он идет в огород, в тот угол, где растет картошка, становится на колени и выгребает ее руками. С трудом встает. Моет картошку у колодца, выбирает картофелины получше и возвращается. Строгий старик. Мой дед, потому что моя мать - его дочь. Или была его дочерью. Он со мной даже не поздоровался.

Она прислоняется головой к стене дома, руки спокойно лежат на коленях, ей жарко, лоб блестит от пота. Наверное, раньше она была тоненькая, как моя Мария, когда я сказал ей: смотри, не увяжи себя ненароком в сноп. А я с ней даже не поздоровался.

"Я с тобой не поздоровался, - сказал он. - Добро пожаловать".

У него большие, очень светлые глаза, руку он пожимает крепко и сердечно. У него неухоженные, но красивой формы и чистые ногти.

"Можно мне здесь остаться, дедушка?"

Он не отвечает. Разве я могу обижаться на него за то, что я ему чужая? А может, он медлит с ответом потому, что ищет в кастрюле недочищенную картофелину?

"Можешь занять комнату, сказал он, в которой жила твоя мать, когда она еще..."

Когда моя мать была еще просто дочерью этого человека и приезжала на каникулы домой, она жила здесь. Комнатка очень чистая, свежепобеленная, с тремя маленькими окошками. В простенке между двумя окнами висит пустая полка, у третьего окна стоит складная кровать. Дощатый пол скрипит под ногами. Перед двумя окнами растет могучая старая липа, а из третьего видна церковь поблизости, ее золотой шпиль сверкает на солнце, и в окно плывет мелодичное: бим-бом, как из детского стихотворения. Идиллия, но только для того, кто слеп, а я вижу рядом с липой развалившуюся постройку, и старик, стряпающий обед на кухне, мне чужой. Я даже не могу представить себе, о чем он сейчас думает.

Старик сидел на скамеечке у печки и ждал, пока сварится картошка. Он думал: скажу учителю, чтобы он повременил денек, завтра или послезавтра она уедет; но эта мысль не принесла облегчения. Потом он подумал, что она не похожа на богатую.

Картошка сварилась, и он решил приготовить пюре с маринованными бобами, может, это ей понравится, и еще яичницу из двух яиц для нее. Сам он никогда больше одного яйца не ел.

Она стояла на пороге, и, если бы на ней было крестьянское платье, которое тогда носила Мария, их было бы трудно различить.

"Где бабушка?" - спросила она и, прежде чем он ответил, поняла, что старик одинок. Она взяла у него из рук взбивалку, он сел и показал на кастрюлю, стоявшую на плите. "Сала надо еще добавить" - сказал он.

Они ели в комнате, яичницы она не захотела, и он радовался, что ей понравились бобы, которые он замариновал.

Он спросил: "Когда ты ждешь ребенка?"

Она ответила: "Скоро", и он понял, что завтра она уедет. Он прикинул в уме, сколько лет прошло с тех пор, как в этом доме родился последний ребенок.

"Я видела в деревне больницу". Она положила себе еще бобов, он взглянул на нее, она улыбнулась и, он ясно это увидел, покраснела: на шее и на лице у нее выступили красные пятна. Он пристально смотрел на нее, этот голос тоже был ему хорошо знаком: ломкий, без модуляций. "Я уже записалась на роды. Потом я, наверно, смогу там работать".

Он вспомнил, как иногда вспоминаются мелочи в тот момент, когда речь идет об очень важном, что в одном да писем, лежащих в комоде, говорилось, что чужая им внучка Сигне, врач или учится на врача.

Он должен был что-то ответить, она ждала, но в голове у него вместо слов была сплошная голубая вата, он даже был не в состоянии сердиться на себя за то, что не может вымолвить ни слова.

Но потом через эту вату все-таки пробились слова. "На полке в кухне стоят бутылки, выбери какую хочешь, а рюмки возьми в ящике стола", - сказал он.

Она принесла початую бутылку можжевеловой водкн, налила в крохотные рюмочки ему и себе, он выпил за её здоровье, и тут она заметила в его глазах робкую, им самим еще не осознанную радость, которая на мгновение потухла, но после ее ответа засветилась вновь. Теперь радость была уже иной, более осознанной, даже с оттенком торжества, как у человека, мечта которого, похороненная в самой глубине сознания, вдруг стала реальностью.

Его голова снова была полна слов: постельное белье, платяной шкаф, щенок, молока теперь в доме нет, ты ведь, наверно, пьешь много молока. Умеет ли она играть в мюле; когда появится ребенок, в ее комнате нужно будет поставить печку; а она вспомнила про машину, которую ей пришлось оставить на лесной дороге перед торчащей на пути березой.

"Там уже давно никто не ездит", - сказал он и, надвинув на лоб потрепанную кепку, отправился вместе с ней, своей внучкой, в лес, и ноги у него теперь гораздо лучше сгибались в коленях, он даже чуть не забыл свою палку. Они обогнули лес, проехали мимо старой липы с висящим на ней образом мадонны, свернув на дорогу, ведущую на холм, миновали песчаный карьер и наконец подъехали к дому. Как раз в это время из своей машины вылезал учитель Холька, в машине было полно книг, которые должны были разместиться на полке, висевшей в комнате между двумя окнами.

Но Хандриас Сербин не был смущен: в доме, слава богу, есть еще одна свободная комната. Зато смущен был учитель: игра бургомистра в "чудотворцев" не предусматривала появления новых лиц. Он оставил пока свои книги в машине и помог молодой женщине.