Юрий Брезан - Крабат, или Преображение мира

"Осталась уже только половина", - крикнул им староста, чтобы подбодрить. От радости кто-то споткнулся, и бревно, лежавшее на шестнадцати плечах, соскользнуло и покатилось вниз по косогору до самого амбара.

Старосте понадобилось немного времени на размышление, после чего он распорядился разобрать стропила и все бревна спустить таким же образом вниз с крутого холма. "Зачем нам надрываться, раз это можно сделать без труда", - объяснил он.

Жители Залова радостно разобрали наполовину готовую крышу, кряхтя втащили бревна обратно на крутой холм, а потом смеясь смотрели, как они сами собой катятся к амбару. Крабат спросил своего друга, который теперь совершенно точно знал, как приготовить укропный соус: "Сколько времени, Якуб, нужно человеку, чтобы стать умным?"

"Послушай, брат, - ответил Якуб Кушк, - я знаю два сорта людей: одни считают себя умными и никогда ими не будут". И так как он замолчал, Крабат спросил его: "А другие?"

Они сидели на косогоре и смотрели, как жители Залова под руководством старосты крыли крышу на своем пустом, без окон и дверей, амбаре. Якуб Кушк увидел, что на колокольчик, который рос неподалеку, села пчела. Она нырнула глубоко в голубую чашечку, вылезла и полетела к следующему цветку.

Якуб Кушк сказал: "Она собирает всю свою жизнь - несколько недель - и умирает. Ее медом кормится потомство".

Крабат улыбнулся. "Всякий раз, перевернув стол, - сказал он, - ты говоришь так, будто лежишь под столом и хочешь узнать, чем наполнены миски".

"Это неверное наблюдение, брат, - возразил Якуб Кушк. - На самом деле, даже когда я пробую еду из какой-нибудь миски, запах жаркого не затемняет моего разума".

"Да здравствует каждая миска, из которой тебе приходилось есть!" - сказал Крабат.

"И да здравствует запах жаркого!" - подхватил Якуб Кушк.

Перед ними уходила вдаль и терялась в белесом тумане дорога, которая вела из Залова в большой мир. В еще не сгустившемся тумане смутно что-то виднелось, может быть, куст, может, грубый каменный крест, а может быть, человек.

"Если это человек, - сказал Якуб Кушк, - сумеешь ты разглядеть, идет он навстречу своей мудрости или убегает от нее?"

"Он узнает это там, куда придет", - ответил Крабат. Неизвестно, произнес он эти слова тогда или в другое время, может, эта фраза записана в Книге мельника о Человеке, или это пришло в голову Сигне Гёрансон, когда она отправилась в путь, еще в тумане, но туман этот уже начал рассеиваться.

Она знала, что у нее будет ребенок и что у нее есть еще время решить, появится он на свет или нет.

Он будет жить, если она сумеет сберечь крошечный кусочек надежды, зажатый в ее кулаке.

Он не будет жить, если ей придется разжать кулак, палец за пальцем, и рука окажется пустой.

У Сигне Гёрансон не было никого, кроме нее самой. Томас и Урсула Гёрансон проиграли свою дочь, когда обменяли сына на кучку жетонов. Они поставили на Zero и выиграли целую гору жетонов, но никто не обменял им на эти жетоны сына и дочь.

Сигне попыталась взломать дубовую дверь, за которой был спрятан от мира ее брат, но гора жетонов, загораживавшая эту дверь, грозила засыпать и ее.

У нее были: она сама, шесть лет учебы и диплом, она могла назвать по-латыни каждую частицу человеческого тела, но на вопрос, как жить дальше, она не могла ответить.

У нее были деньги, и она знала, что есть вещи, которые нельзя на них купить, позади были годы, прожитые ею без вопросов, и годы полувопросов и полуответов, а теперь оставалось совсем немного времени, чтобы спросить себя, было ли ее животное желание иметь маленькое существо разумным материнским чувством. Невысокая и хрупкая, не вооруженная ничем, кроме добрых намерений, она вовсе не была грустной или подавленной, скорее веселой и радостной, и в этом заключалась ее жалкая, как нищенский грош, но прекрасная и драгоценная неразумность. В одной руке она крепко зажала крошечный кусочек надежды, с которым ни за что не хотела расстаться по собственной воле, пока ее не захлестнул поток покорности и смирения, и тогда ни один Ноев ковчег не спасет ее и не появится на небе голубь с оливковой ветвью.

Ничего не найдешь, если не ищешь, поэтому я вопрошаю. Я не спрашиваю, в какой части мира, я спрашиваю, в каком мире? Потому что мир будет неделим, когда мой ребенок будет вдвое моложе, чем я сейчас, - да разве и теперь мир можно разделить?

Я не спрашиваю про ясли и детский сад, про хорошую школу, про бесплатное обучение, не спрашиваю про устойчивость экономики, про библейские семь тучных и семь тощих лет, не спрашиваю почему и зачем, а спрашиваю только: сохранится ли тот кусочек надежды, который я кладу в банк, чтобы получить проценты - пусть самые крошечные, или мне грозит потеря внесенного капитала?

Много есть у меня путей, может быть и этот:

Я раздеваюсь и надеваю на себя другую одежду. Под кожей я - это еще я, но у меня уже чужое имя, все равно какое.

На мне длинное, до полу, свободно ниспадающее платье из золотой и алюминиевой сетки, сзади, чтобы было удобно сидеть, кусок мягчайшего леопардового меха, грудь обтянута белым шелком, металл сделал бы ее плоской и исцарапал. Под платьем у меня только кожа.

Я скучаю. Мы все скучаем.

Генри развалился у камина и считает: один миллион двести сорок три тысячи сто семьдесят четыре, один миллион двести сорок три тысячи сто семьдесят пять, один миллион двести сорок три тысячи сто семьдесят шесть, он не играет в покер и не пьет, потому что это мешает ему считать. Он хочет считать до тех пор, пока не умрет, ему тридцать четыре года, он здоров, как тюлень. В прошлом году мы охотились на севере, там невероятно много тюленей. Я хотела сосчитать, много ли подстрелила, по Генри стоял рядом со мной и бормотал свои идиотские цифры, а когда он замолкал, то записывал получившиеся у него миллионы в дешевую голубую тетрадку, и я не могла сосчитать, скольких я уложила.

Анжелика и Дейв в этом году снова там были, а я нет, это скучное занятие, даже когда такой идиот, как Генри, не мешает считать, много ли ты уложила. Что с того, если знаешь сколько - сто или пусть даже тысячу, с таким же успехом можно валять дурака у камина и бормотать, цифры.

Рядом сидит Лил, на которой всегда есть что-нибудь шафрановое, если бы она вдруг надела на себя белое или синее - вот была бы сенсация, сюда кинулись бы все репортеры. Лил в шафраново-желтой блузке и зеленой, как биллиардное сукно, юбке сидит, окруженная целой горой фотографий. Она где-то услышала или прочитала, что на царице Савской, когда она лежала в постели с Соломоном пли с кем-то другим из библейских царей, было надето украшение, взглянув на которое Давид - или кто там с ней был - от удивления оказался не на высоте. Лил распорядилась сфотографировать драгоценности всех музеев мира, чтобы достать себе такое же украшение, если она все же выйдет замуж за Гунтера; Лил ненавидит мужчин, а Гунтер просто кобель, и она хочет, чтобы в их брачную ночь он был посрамлен, как тот библейский царь.