Константин Лагунов - Больно берег крут

На крутоярье, на самой кромке обрыва застыл изваянием Гурий Бакутин. Он стоял неколебимо, широко расставив крепкие, будто вросшие в берег ноги и чуть наклонясь вперед, словно выжидая миг, чтоб кинуться с кручи в мутную, половодьем вспененную Обь.

Перехлестнув береговые рубежи, река волокла на себе бревна, деревья, доски, льдины. Все это кружилось, сшибалось, подминая и топя друг друга, и уносилось дальше на север, к Ледовитому.

— Во силища… Ломит, да… — упоенно бормотал Бакутин.

Сырой колкий ветер с севера косматил его длинные, почти по плечи, седые волосы, хлестал по молодому загорелому лицу, шарил под распахнутой длиннополой курткой, холодил разгоряченное восторгом тело. И от этой прохлады, от рискованной близости головокружительного обрыва, от бунтующего разлива реки Бакутин словно бы захмелел.

— Не сорвись, Константиныч! — долетело из-за спины.

Бакутин узнал голос своего заместителя, главного инженера нефтепромыслового управления Лисицына. Тот не дошел до кромки шага полтора и остановился. Опасливо глянув на зияющий впереди провал, еще попятился.

— Куда тебя занесло? — прикрикнул сердито. — Жить наскучило?

— Тогда голова ценится, когда в нее целятся, — озорно прокричал Бакутин, открытым ртом жадно хватая холодный, влажный весенний воздух.

Земля линяла, стряхивая с себя все отжившее, отболевшее, чужеродное. И даже этот дикий, глухой уголок заболоченной худосочной тайги казался сейчас просторным и величественным. В причудливые волнующие аккорды сплетались голоса пробудившейся природы: гул ветра, рокот реки, картавый говорок ручьев, шалые крики птиц, шуршанье неокрепших крыл летучих насекомых.

Солнце полыхало в полный накал. Жаркие лучи нашарили что-то плывущее по Оби — серебристое и большое, и оно тут же вспыхнуло белым пламенем, да так ослепительно, что Бакутин зажмурился. Это была самоходная нефтеналивная баржа. Самая первая в нынешнюю весну. Боясь столкнуться с топляком иль полузатонувшей льдиной, самоходка плыла очень медленно.

— Старушка-побирушка пожаловала, — бесцветно пробурчал за спиной Лисицын. — Теперь попрут.

Самоходка, гукнув, начала разворачиваться к нефтезаливному причалу, связанному трубами-«тыщовками» с шеренгой огромных цилиндрических баков нефтехранилища.

— Почему не проводил своих? — спросил Лисицын и еще чуточку попятился от обрыва.

Бакутин не откликнулся, наблюдая за выплывающей из-за гребня заречного бора шарообразной мохнатой тучей.

Едва перекатясь через зубчатый хребет, черный лохматый клубок начал расползаться, растекаться кляксой по синей глади. Заскользили по земле мрачные тени, вода в Оби стала дегтярной, забелели на волнах пенные гребешки. Ветер, вдруг набрав силу, помел белую пену с волн, вздыбил, взвихрил седые пряди на голове Бакутина. Тот подмял ладонями трепещущие вихры, уложил, пригладил. Подумал: «Тимура бы сюда. В лодку, да с ветерком…» Хотел сказать об этом Лисицыну, да, глянув в его постное, замкнутое лицо, передумал. «Зачем притащился?» — отчетливо проступило во взгляде Бакутина. И с языка сорвалось примерно то же:

— Каким ветром?

— Жену за порог, сам на ветерок. — Лисицын лениво, принужденно улыбнулся, оскалил редкие крупные зубы.

— И дочка с ней?..

— Само собой. А твоя чего вдруг сорвалась? Чепе?

— Какое чепе?.. Куда сорвалась?..

Лисицын приоткрыл рот, вскинул правую руку с оттопыренным указательным пальцем, а его маленькие, глубоко посаженные черные глаза словно бы выдвинулись из глазниц, став больше, ярче и приметнее.

— Ты вроде бы раньше с утра не употреблял… — заговорил насмешливо Лисицын, да вдруг ошарашенно умолк, постигнув смысл происходящего, и уже замедленно и глухо: — Ася там. С Тимуром. Тем же рейсом…

Бакутин бежал как от смерти, ничего не слыша и не видя. Скользил, запинался, перескакивал пни и канавы. С дощатых мостков едва не сорвался в болотину.

Добежав до высокого голубого забора, с разбегу врезался в незапертую калитку, протопал по серому шишковатому цементу дорожки, перемахнув через две ступеньки, влетел на застекленную веранду, пинком распахнул дверь в комнату и обмер.

Тут все вопило о постыдном бегстве: распахнутые дверцы шифоньера, выдвинутые ящички серванта, неуклюже развернутая мебель, раскиданные по полу книги, пузырьки, коробки. Одним взглядом вобрав в себя картину разворошенного родного гнезда, Бакутин тут же выхватил из нелепого нагромождения предметов клочок бумаги на столе. Торопливо рожденные дрожащей рукой шеренги букв ломались, крошились, рассыпались на закорючки, и Гурий Константинович, еле сдерживая этот распад, с трудом прочел: «Прости, милый. Больше не могу. Не зови. Решено. Целую. Твоя Ася».

Он скользнул взглядом по рваной цепочке жалящих слов еще и еще раз, задохнулся от обиды и боли. «Догнать… Воротить… Отнять сына…»

Кинулся к двери. Запутался ногой в тряпице. Так рванул, что лоскутья затрепыхались вокруг сапог.

В дверях едва не сшиб невысокого большеголового человека.

— Фомин? Откуда?

— Беда, Гурий!

— Беда, — эхом откликнулся Бакутин и вдруг спохватился: — Ты о чем?

— Дамбу прорвало. Опору ЛЭП с корнем. Промысел, насосная, город — все окостенело.

Широколобое, курносое лицо Бакутина отразило крайнюю степень растерянности и душевной раздвоенности. Сунув в карман скомканную записку жены, Бакутин резко спросил:

— Машина есть?

— «Атээлка».

Торопливо загрохали по ступеням две пары сапог.

— Давно?

— С час назад…

— Какого же…

— Звонили сюда. Ася сказала, на причале…

Тяжелый, пересеченный морщинкой подбородок дрогнул, Бакутин болезненно поморщился. Рванул дверцу кабины.

— На дамбу!

Гневливо уркнув мотором, похожий на громадное насекомое АТЛ запетлял меж котлованов, проскочил небольшой пустырь и с разгону вылетел на перетертую, пережеванную, перемолотую тысячами колес и гусениц дорогу. Из-под стальных зубьев полетели комья и лепехи. Заляпанные грязью, тяжелые, неуклюжие КрАЗы, МАЗы, «Ураганы» хоть и нехотя, но все-таки уступали «атээлке» колею. По еле различимым тропкам, жердочкам и бревнам осторожно, как канатоходцы, пробирались вдоль дороги люди. Менее терпеливые, подтянув широченные голенища резиновых бродней, шлепали прямиком, порой по колено в глинистом месиве.