Юрий Манухин - Сезоны

Я хотел было промолчать, игнорировать его заявление, похожее на плевок в душу, но вспомнилось бытовавшее на Малом, 40 изречение по поводу женской ножки, и не удержался.

— Ножка как ножка — кость да мясо. Облекают же ее в какую-то божественную форму. Так ведь? — сказал я.

— Понял, — помолчав недолго, ответил Феликс. — Но что поделаешь, если тишина действительно страшная вещь. Не для меня она. Мне бы даб-дуб-даб-дуб-даб-дуб-да!.. Да на полную катушку. Чтоб динамики подпрыгивали. Как?!

— Ладно, студент, замнем. Хватай весла.

И снова заюлила наша лодка. И снова изо "всех сил без послаблений держал я курс при помощи компаса, фонарика и трехметровой жерди.

В море вышли неожиданно и вышли вблизи мыса (за что и боролись), хотя подспудно сосало: «Вдруг промахнулись?» И вот теперь все-таки мы шли по морю. И все-таки шли мы недалеко от берега, о чем доложили ленивые шлепки прибоя. Я завернул лодку на звук его, и очень скоро мы услышали другой шум, похожий на громыхание скачущей по камням речушки. Это показалось странным. Ведь, судя по карте, никаких водотоков сразу за мысом не предвиделось. Но тут же я вспомнил, что на снимке вроде бы намечался какой-то врез метрах в трехстах от мыса. Подошли ближе, и я посветил фонариком. Из небольшого V-образного распадка метровым водопадом обрывался вниз и сбегал по крутому галечниковому пляжу навстречу прибою бурный пенный ручей. На терраске виднелась трава. Вскоре должен был начаться отлив. Лучшего места для кратковременного лагеря трудно было придумать. Пологий накат понес лодку к берегу носом вперед.

— Не зевай, студент! — крикнул я. — Прыгай! И лодку держи, чтобы назад не уволокло!

Этот участок побережья в смысле геологии представился нам, первым его исследователям, во всем своем поразительном однообразии — сплошные диориты. О гидрогеологии и говорить нечего — весь морской обрыв был сух, как язык с похмелья.

За день мы довольно сносно приспособились к работе в необычных условиях. Сложные поначалу проблемы причаливания-отчаливания, высадки-посадки постепенно решились оптимальным образом. Теперь высаживался я один, с кормы, и сразу же отталкивал лодку за прибойную полосу. От кормы к берегу тянулся длинный конец, который позволял Феликсу, пока я трудился, крутиться на чистой воде без риска быть унесенным в открытое море. Отработав на точке, я выбирал кормовой конец, быстро вскакивал в лодку, и мы уходили от наката, усиленно орудуя веслами и шестом. Конечно, при такой системе студент не мог мне помочь в работе. А я ему в практике. Время работы на точке неизбежно затягивалось. Но я благодарил бога за трехдневный штиль на Охотском море. Будь хоть крохотное волнение — маршруту конец. А так, быстро ли, медленно, но мы продвигались вдоль побережья от точки к точке, и я все больше верил в свою счастливую звезду.

К вечеру, а точнее, в четверть восьмого, лодка начала огибать северный мыс следующей на нашем пути бухты. Как можно было предположить, в этой бухте не оказалось ни капли воды. Теперь мы созерцали высохшую бухту со стороны моря, и вид бухты был менее странным, чем если бы смотреть на нее от устья реки. Просто казалось, что громадная дельта реки раскинулась перед нами, а граница моря вечно располагалась там, где видели мы ее сейчас.

Сначала план мой был прост; подождать прилива, который сегодня должен был бы начаться пораньше, чем вчера, на его «плечах» добраться до устья безымянной реки и там заночевать. Но после беглого обзора бухты план пришлось изменить: в створе между входными мысами в бухту мы увидели островок. Граница моря как раз и проходила за ним со стороны берега. Подходили мы к островку пешком, а лодку вели за собой, как козу, потому что метров за двести до него стало мельче, чем по колено.

Островок представлял собою горбатый останец тех же диоритов. Он возвышался над морем метров на шесть-семь и имел размеры где-то пятнадцать на пять метров. Крохотуля! Можно было бы пренебречь им и оставить прежний план в силе. Но я еще издали увидел траву на его верхушке, а это, как теперь уже с ходу можно понять, давало нам такие вот возможности: первая — переночевать на островке, будучи уверенным, что прилив ночью не смоет нас, и вторая — продолжать путь в любое удобное для нас время.

Мы без труда вскарабкались на вершину островка, походили туда-сюда. Ровного места здесь не было. Но палатка кое-как вставала над ложбинкой, пересекающей островок по длинной оси.

Плавник, валявшийся то тут, то там, с виду был сухим, и его, пожалуй, хватало, чтобы сварить ужин и завтрак. Сидеть же, как пионеры у костра, в эту ночь не было желания. Честно говоря, за три прошедших маршрутных дня я уже подустал. Как-то слишком много случайного появлялось на моем пути. И потом, постоянное ожидание перемены погоды тоже где-то отлагалось и подспудно тревожило, несмотря на неиссякающий еще здоровый оптимизм.

Чего не хватало на островке, так это пресной воды. Вернее, ее совсем не было. Ни капли. Это обстоятельство осложняло жизнь, но не настолько, чтобы впадать в панику. Островок стоял всего в двух километрах от устья ручья, впадающего в бухту. Если поднапрячься, то за час-полтора можно и обернуться. К тому же я заметил справа от долинки странное по цвету обнажение. Издалека, да еще в тени, оно казалось почти черным. Но по крайней мере уже в полукилометре к югу обрыв выглядел гораздо более светлым. Граница между темными и светлыми породами была прикрыта осыпью. Но если темные породы были туфы, а светлые — диориты!..

Феликс достал из вьючной сумы чайник и кастрюлю. Я сунул их в пустой рюкзак, взял молоток, лопату, повесил на шею радиометр, не торопясь спустился вниз, некоторое время брел по воде, но вода кончилась, и сапоги зачавкали по илу.

Дела! Я шел к берегу, ничуть не сомневаясь, что в течение часа получу первые веские факты в защиту выпестованной мною гипотезы, а возвращался весь в сомнениях. И даже больше скажу: моя любовь к ней, к моей гипотезе, моя убежденность в своей правоте, моя вера в единственность моего изумительного варианта — все закачалось. Но устояло.

Интрузия — это не чайник с кипятком! И надо было видеть то множество черных чужеродных включений, благодаря которым правая часть обнажения и смотрелась темно-серой. Вывод напрашивался один — интрузия рвет вулканиты. Я вспомнил ехидное лицо Робертино, и мне стало не по себе. Правда, оставалась надежда, что породы, прихваченные интрузией, не молодежь, что они — остатки древних толщ. И тогда мы еще посмотрим!

Я тщательнейшим образом описал это обнажение. Отобрал достаточно образцов, сколков на шлифы. Все это, естественно, заняло много времени, и двинул я на остров, когда солнце окончательно село за горы и наступили прозрачные сумерки.