Н. Денисов - Арктический экзамен

И Витька как-то по-иному стал думать о Сашке Лохмаче, у которого — не странно ли это? — ни отца, ни матери. Сам он, покинув отцовский дом — навстречу детской мечте о море, всегда ощущал, что где-то далеко есть у него пристанище, есть мать и он может вернуться туда в любое время. Он думал об этом и в тот вечер, когда в доме Соломатиных встречали сыновей, а Юрий, случайно завернув в дом Никифора, засиделся с парнями допоздна. И Юрий, вначале чуть грустный, разговорился, а Витька, с восторгом узнав, что Соломатин служил на море, мучил его вопросами, не давая заговорить Володе.

— Интересно рассказываете, а почему не остались на флоте? — спросил под конец Витька. И Юрий неопределенно пожал плечами: мол, что возьмешь с парнишки? Его еще мучили свои, непонятные парням, раздумья, и, словно бы решившись на откровенность, откинув со лба волосы, продолжил разговор:

— Знаете, ребята, приехал я сегодня домой, а завтра уже не будет этого дома, одно воспоминание останется… Да! А кому, как говорится, один черт — город ли, деревня, Россия или Америка… «Уж не деревня, вся земля им дом!» Вся земля! — Юрий усмехнулся: — Вот и торгует кое — кто этой землей оптом и в розницу… Ты, Витя, тоже еще вспомнишь о своей деревеньке даже в море, куда стремишься, — сказал и на мгновение задумался. — Да вот послушайте, как о нашей Нефедовке поэт написал: «Ты иная сегодня, ты в космос врубилась, но и громом ракетным встречая свой день, я хотел бы, Россия, чтоб ты не забыла, что когда-то ты вся началась с деревень».

— Звучно! — не вытерпел „Володя. — Только не о Нефедовке, тут только и грому что Лаврен Михалев на швейной машинке стучит. А между прочим, — начал он увлекаться, — вы оба с вашим поэтом ошибку допускаете. С городов русская земля начиналась, к городам и вернется. Это уж, простите меня, передергивание исторических фактов. А Киевская Русь, а Москва, а Новгород?.. Да где они ваши, милые сердцу, деревни?

Витька удивился. Всегда ровный и рассудительный Володя не сдержался до того, что повысил голос, разволновался.

— Ну — ну, Володя, не кипи! О России стихи, о России, не забывайся, — заступился, он за Юрия.

— Ну что ж! Верно. А российскую деревню породило крепостничество, так что, теперь по ней слезы лить? Лей, не лей — все равно.

Уже совсем поздно, к полуночи, зашли Анатолий и Галина. Тогда не выдержал разбуженный голосами и стуком дверей Шурка — конюх, подал голос из горницы: «Жених с невестой заявились!»

И Витька, приметив, как смущенно здоровалась девушка с Юрием, догадался, что она не ожидала такой встречи, оттого непривычно растерялась, словно и не было никогда той недавней Галины, которая могла при всех целовать Витьку и, не скрывая радости, повиснуть на тулупе Анатолия…

И теперь, вспоминая тот вечер, он еще теплил в груди странное и совсем уже непонятное ему чувство к Галине. Он еще не мог освободиться от него, как ни хотел. Ему еще порой казалось, что все обернется по-иному как-то. Как обернется? Витька и сам не знал. И, по привычке думая о ней и Толе, к которому постепенно накапливалась обида, хотя тот еще прощал ему все, что можно простить другу детства, он чувствовал, что кто-то новый входит в его сердце. И не разбойно, закружив и оглушив с налету, а тихо, обволакивая его пристальным взглядом больших и печальных глаз. Входит в него, ничего не требуя, не прося, но оттого еще беспокойней стоят перед глазами рассыпанные в полутьме волосы…

Обратный путь в Нефедовку лошадь бежала вчерашним следом. Свернули возле одинокого дома, где обогревались, слушали рассказ про ямана, оставшийся в воспоминании то улыбкой, то странной и непонятной тревогой.

Егренька бежал резво, и Чемакин, разнуздав его, опустил вожжи, правил молча. Прислушивался к скрипу саней и думал о своем Витька.

Вот уже и знакомый лес, где бегал в тот раз на Никифоровых лыжах, рассердившись на Толю. Вот скоро опушка леса упрется в огородные прясла, и у крайнего дома зальется собачонка, выкатившись из-под ворот навстречу розвальням…

— Слышь, вроде Никифор, — сказал Чемакин, — погляди, у тебя острее глаз.

— Он, Иван Пантелеевич. Дров, что ли, нет? Напилили — до весны хватит.

— Никифор рядом с дорогой тесал срубленную свежую ель. Услышав скрип полозьев, он обернулся, пристально посмотрел па Чемакина, придержавшего коня, воткнул топор в лесину, тяжело опустился. По тому, как он сидел, сгорбившись, безучастный к их возвращению, Чемакин понял: что-то неладное!

— Никифор Степанович, слышишь, это мы приехали, — Чемакин тронул старика за плечо. Тот поднял голову, взглянул так же отрешенно, поднялся с топором, зашагал в лес, глубоко проваливаясь в снегу.

— Дедушка, дедушка, — Витька догонял его, путаясь в подоле гуся. — Дедушка, ну что ты молчишь?

— Погоди, сынок…

Никифор повернул голову, дошел до дороги, остановился.

— Нет силенок сказать вам, ребята. Галину ведь… поубили.

Зеленым облаком качнулась ближняя ель, застелила ставшие вдруг тяжелыми Витькины глаза, словно хлестануло по лицу колючими иглами, и эта боль сжала не защищенное ничем маленькое сердце.

Не — ет! Неправда, дедушка!.. Ты врешь…

Витька опустился на розвальни и, уткнувшись лицом в сено, рыдал, вздрагивая всем телом.

Никифор молча взял вожжи, тронул коня к деревне. Следом за розвальнями шел бригадир.

Башлык дядя Коля занемог, остался в доме Соломатиных один. Все ушли прощаться с Галиной. Ее к вечеру третьего дня привезли из Еланки. Галина лежала в сосновом струганом гробу, который портной Лаврен обил красным коленкором.

Башлыку дяде Коле нездоровилось, покалывало поясницу, ломало суставы, и в груди он чувствовал тошноту. Он прилег на широкую лавку, думая, как бы совсем не заболеть, когда вошла сама хозяйка в черной пуховой шали. Она собиралась подоить корову да задать ей на ночь корму. Весь день Нюра находилась при Матрене — отваживала. Женщина сама наплакалась, извелась сердцем, а сейчас ее глаза были воспалены и сухи.

— Привезли, Нюра? — вполголоса спросил башлык, следя, как она устало снимала тужурку, прошла в куть за подойником. Женщина всхлипнула, утерлась передником, опустилась на лавку.

— Обмывали ее, голубушку, а все не верю, все смотрю — да за что тебя ирод проклятый жизни лишил… Обмываю, а слезы так и катятся… сердце зашлось. Ох… Жить бы тебе, касаточка, детей нарожать… Тело-то все белое, как репонька, налитое, только на стегне одном синяк — почернел весь… отбивалась, не осилила девонька… Один был цветочек на поляночке, и тот повытоптали. Как уж мы дивовались на нее. Мотя ей ничё не жалела — и отрезы и сарафаны ей. Платье не платье, сапожки на каблучках — все дочке. Как жить дале, Николай Антонович? Как жить? Лучше нас кого смерть прибрала бы. Нажились, намаялись, всего навидывались.