Сергей Жадан - Ворошиловград

— Йобт, — сказал, — вот она, беда-то. Эх, мама-мама, говорил я ей, года, мама, года. Так она ж не слушалась меня, куда там. Ну так а шо ты хочешь, — спросил он сам себя, — она ж домой раньше двенадцати и не приходила. Из бара своего.

— Она в баре работала? — переспросил я.

— Почему работала? — не понял Коча. — Дружище, у нас так не принято — у нас за родителями ухаживают, на работу они не ходят, ты что.

Коча взял из моих рук костюм, надел и стал похож на какого-то агронома.

— Пошли к маме, — сказал, причесав свои залысины. — Нужно побыть возле старушки.

Мама лежала в гостиной на составленных вместе табуретках. Одета была празднично — в серый пиджак и черную юбку, а на ногах лакированные красного цвета туфли на шпильках. Лицо ее было тщательно покрыто косметикой, и вид был совершенно удовлетворенный, если не считать, что нижняя челюсть ее время от времени отваливалась, и тогда кто-нибудь из родичей осторожно ее поправлял, словно компостировал трамвайные билеты. Возле покойницы сидели две красивые потасканные женщины, обе в черных платьях, черных чулках и черных туфлях, у одной на руках было множество перстней и колец, а у другой на шее болтались ожерелья и цепочки с золотыми крестиками, сразу двумя или тремя. Выглядели потасканные красавицы строго, сидели, закинув ногу на ногу, смотрели вокруг холодно и внимательно.

— Это кто? — спросил я тихо Травмированного.

— Слева — Тамара, справа — Тамила, — объяснил Шура.

— Я б их не различил.

— Не ты один, — согласился Травмированный.

Тамара доставала откуда-то из рукава носовые платки, словно крапленые карты, и старательно вытирала сухие глаза, пытаясь не размазать тушь. Тамила время от времени посматривала на золотые часы, которых у нее было тоже двое — и на левой, и на правой руке. Коча бродил по комнатам, подходил к Тамаре с Тамилой, те каждый раз оживлялись, припадали к Коче своими головами и сокрушенно, однако энергично похлопывали его по бедру или спине. Женщины приносили из других комнат вещи покойной и старательно обкладывали ими табуреты. В головах уже стояла кофеварка и японская аудиосистема, в ногах выставлено было несколько пар обуви. Кроме того, со всех сторон покойницу обложили лампами, одеждой, вышитыми портретами Тараса Шевченко и Иисуса, в руках она держала пудреницу и фен, а в карманы пиджака заботливый Коча напихал монеты, медали и жетоны. Тамара с Тамилой печально смотрели на него, всё приговаривая: гаджо, ой, гаджо. Мы постояли какое-то время, потом Коча потащил нас на лестницу. Снизу поднялся Эрнст с железной канистрой. Кто-то достал кружку, пропустили вперед Кочу, тот озабоченно взял посудину, осмотрел притихшую толпу, сказал:

— Квартиру, — сказал, — не ремонтировали с девяносто первого. И хоть бы тебе шо. — И выпил.

Все одобрительно закивали на это головами, поддерживая Кочу в его горе. Через какое-то время к подъезду подкатила скорая. Оттуда вылез молодой человек в официальном, тоже черном костюме, с папкой под мышкой.

— Священник приехал, — задвигались все и побежали встречать прибывшего.

Священник поднялся, кто-то сразу же бросился к нему за благословением. Он терпеливо благословил всех желающих, взял у кого-то из них полную кружку, осторожно перекрестил ее и, по-детски закидывая голову, выпил.

— Где мама? — спросил у Кочи.

Коча взял его под руку и повел наверх. По дороге священник раздавал всем ксерокопии с распечатанным текстом.

— Что это? — спросил я у Эрнста, который разливал остатки вина.

— Гимн, — ответил Эрнст. — Он их из Сети качает.

— Что за гимн? Они что — католики?

— Штунды, — коротко ответил Эрнст и, забрав у кого-то ксерокопию, тоже пошел наверх.

В гостиной все не поместились. Дальние родственники, коллеги по работе и официальные лица толклись в коридоре, стояли в ванной и на лестнице на два этажа вниз. Священник раздал текст гимна, сказал, что к чему, и, не тратя драгоценного времени на никому не нужные сопли, высоким голосом запел. Родственники сразу подтянули, за ними — официальные лица, потом соседи и случайные прохожие. Снизу подошел свадебный оркестр с тубой, барабаном и скрипкой и, уловив тональность, поддержал певцов, играя не столько для умершей, сколько для жителей нижних этажей. Священник выводил особенно старательно, Коча, однако, иногда его перекрикивал.

И все снова подхватили:

Когда гимн закончился, присутствующие затянули другие, известные им церковные песни и под эти песни и неслаженные, но энергичные запилы скрипачей маму взяли на руки и понесли ногами вперед. Личные вещи несли близкие родственники, всем прочим, как пояснил Эрнст, касаться этих вещей не следовало. Скорая всё еще стояла внизу, в нее маму и запихали. Также в скорую сели Тамара с Тамилой, Коча и трио музыкантов. Остальные родственники, друзья и знакомые добирались до кладбища на своем транспорте. Для особо бедных подогнали трактор с открытым прицепом, туда набились десятка два грузинских цыган, и процессия тронулась. Уже на выходе я понял, что Коча крепко принял и что это просто так не закончится. Из скорой, уже на кладбище, он вышел еще более заряженный, резко покрикивал на музыкантов, требовал от них сыграть какую-то польку и всё хотел договориться с водителем скорой, чтобы тот провез маму до самой могилы, а он, мол, доплатит сколько нужно. Кладбище было старое и находилось в сосновом лесу. Сосны обступали ряды захоронений, места было мало, поэтому к свежевыкопанной могиле пробирались меж деревьев, как партизаны. Яму выкопали просторную. Стены ее успели выложить кирпичом, а пол был тщательно застелен свежими досками. Маму аккуратно спустили вниз, за ней начали передавать личные вещи. К стене присобачили, непонятно как, портреты Шевченко и Иисуса. Коча толкался между родственниками, сварливо что-то им подсказывал, вырывал из рук посуду, чтобы самому подавать вниз, наконец не удержался и с кофеваркой в руках полетел в яму. Его поймали, поставили на ноги. Попытались высадить наверх, но он сопротивлялся и хотел быть ближе к маме.