Сергей Жадан - Ворошиловград

— Телефон давай, — снова сказал Севе фермер с трубой.

Сева молча вытащил мобло, отдал брюхастому. Один из фермеров залез в волгу, выдернул ключи, спрятал себе в карман.

— Теперь ты, — сказал фермер, приставив трубу к пресвитеровой груди. — Давай телефон.

— У меня нет, — потерянно ответил священник.

— А как же ты с приходом контакт поддерживаешь? Посмотри у них, — сказал панку, показывая на нас с Тамарой.

— Так, женщина, — панк с готовностью потянулся к Тамаре, — телефон давай.

Тамара испуганно запищала.

— Остынь, — перехватил я его руку. — Нет у нее никакого телефона.

— А ты чего быкуешь? — повернулся ко мне панк.

— А ты? — я засунул руку в карман синего пиджака, сжимая подаренные перевозчиками электроножницы.

Панк краем глаза заметил, как остро оттопыривается мой карман, решил не рисковать и быстро погас.

— Ладно, — сказал, — нет так нет. А у тебя самого?

— Хочешь обыскать? — спросил я его.

— На хуй ты мне нужен, — сказал на это панк. — Короче, Вовец, — крикнул брюхастому, — тут всё чисто.

— Ну что, — ответил на это Вовец, — пошли?

И, отдав Севин мобильник панку, пошел первым. Мы потянулись за ним, оставив волжану пусто и открыто стоять посреди черных накатанных колей. Я шел и мысленно повторял: лишь бы никто не позвонил, лишь бы никто не позвонил. Пес обнюхивал колеса, шерсть его блестела на октябрьском солнце.

Прошли гаражи, миновали тягачи с комбайнами, вышли к большому складу, выстроенному из шлакоблоков. Сбоку в стене была дверь. Возле нее топтались еще несколько фермеров. Увидев нас, все разом заговорили.

— Шо, Вовец, заложников взял? — крикнул один, высокий и лысый, в длинной кожаной куртке.

— Давай их в гараже закроем, пусть их крысы сожрут, — предложил другой, короткий, в очках и тяжелом кожаном картузе, делавшем его похожим на подсолнух.

— Да, а телку в кукурузе прикопаем до весны! — поддержал их третий, в кожаной жилетке и каких-то засранных джинсах.

— Ладно, — сказал на это строгий, но справедливый Вовец, — Григорий Иванович у себя?

— У себя, — ответил длинный.

— Как он там? — спросил Вовец, будто чего-то опасаясь.

— Хуево, — ответил короткий, похожий на подсолнух.

— Болеет, — подтвердил и засранный.

— Ну так пропустите, — растолкал их Вовец, открыл дверь и запустил нас внутрь.

Похоже, это был их штаб. Обои, прибитые к шлакоблочным стенам гвоздями, во многих местах отваливались и свисали, как траурные знамена. У стен стояли длинные скамьи, покрытые старыми коврами и козьими шкурами, в углу горой лежала зимняя одежда — бушлаты и кожухи, маленькое окно пропускало минимум света, и в комнате горело желтое насыщенное электричество. На скамьях сидели и лежали фермеры, словно чего-то ожидая или надеясь на хорошие новости, которые мы им должны были принести. У стены напротив двери стоял письменный стол, заваленный бумагами и одноразовой посудой. За столом сидел небритый чувак с резкими чертами лица и какой-то перекошенной ухмылкой. На плечах у него была кожаная куртка, под которой виднелся паленый свитер от армани. Над ним нависали двое других фермеров, один — в плаще из кожзаменителя, второй — в тяжелой милицейской кожаной шапке, но милиционером, очевидно, не был, поскольку кулаки его пестрели синими тюремными наколками. Увидев нас, чувак за столом скривился еще сильнее. Вовец приказал нам стоять возле двери, сам направился к столу. Со всех сторон нас обступили фермеры, чтобы мы в случае чего не надумали сбежать.

— Григорий Иванович, — сказал Вовец, перебросив трубу из руки в руку. — Вот, взяли возле гаражей. Говорят, что из церкви. Штунды. Едут от границы.

Григорий Иванович смотрел на всё это без интереса.

— Гриша, — сказал ему тот, что с наколками. — Да валить этих штундов надо. Посмотри, что они делают.

— Ни хуя, Гриш, — не согласился тот, что в плаще, — попалимся. Давай их в гараж, пусть посидят, может, что-то скажут.

— Да что они могут сказать? — не соглашался тот, что с наколками. — Что ты от них услышать хочешь? Валить их надо. А тачку сжечь.

— Гриша, — упрямо стоял на своем тот, что в плаще, — хули нам тачки жечь, мы что — в цирке? Пусть посидят до завтра, глядишь, что и вспомнят.

— Да ни хуя, — запротестовал тот, что с наколками.

— Да я тебе говорю, — в ответ запротестовал тот, что в плаще.

— Послушайте, — сказал было пресвитер, ступив шаг вперед, но его сразу же потащили за воротник, мол, не мешай, когда фермеры совещаются.

— Короче, Григорий Иванович, — снова вступил фермер с трубой, — надо шо-то решать, а то кинутся их искать, точняк к нам приедут.

— А мы и их завалим, — сказал тот, что с наколками, и понуро стиснул кулаки, от чего наколки его обрисовались четче.

Григорий Иванович тяжело простонал. Тот, что в плаще, с пониманием полез в ящик стола, достал оттуда надпитую бутылку. Григорий Иванович припал к бутылке краем рта и начал заливать себе в горлянку алкоголь прямо через дозатор. Но водка сразу же вытекала, не удерживаясь в его горле. Григорий Иванович горько вздохнул и, отдав бутылку тому, что в плаще, откинулся на спинку конторского стула.

— Что с ним? — подал голос пресвитер, обращаясь к Вовцу.

— Плохо ему, — холодно ответил тот. — Не видишь, что ли?

— Паралич?

— Сам ты паралич, — обиделся Вовец. — Челюсть ему выбило, разве не видишь? Вчера на ваших штундов нарвались возле границы. Вот ему кто-то обрезом и задвинул.

Я даже знаю кто, — подумалось мне.

— А ну-ка, ну-ка, — сказал пресвитер и направился к столу.

Сзади его снова попытались придержать.

— Да подожди ты! — отмахнулся священник, прошел мимо удивленного Вовца с трубой, легко отстранил того, что с наколками, и склонился над Григорием Ивановичем. Тот смотрел обреченно, но жестко.

Фермеры, увидев такое, повставали с мест, поднялись со скамей, потянулись к столу, готовы были в любой момент разорвать пресвитера, если он хоть как-то навредит дорогому Григорию Ивановичу. Вовец хотел отогнать священника, но Григорий Иванович предостерегающе поднял руку, и Вовец остановился, держа трубу наготове.

Пресвитер положил руку на голову больному, наклонился и осторожно коснулся пальцами перекошенной челюсти. Григорий Иванович боязливо дернулся. Вовец тоже вздрогнул.

— Больно так? — спросил пресвитер у Григория Ивановича. Тот несмело застонал. — Дело в том, — продолжил пресвитер, — что человек сам до конца не знает возможностей своего организма. Мы относимся к телу своему как к данности, полученной нами раз и навсегда. И, соответственно, любой недуг воспринимается нами как непоправимая катастрофа, способная лишить нас самого главного — нашего душевного покоя. А ведь тело наше — суть инструмент в руках Господних, и из нас, словно из аккордеонов, Господь извлекает удивительные звуки, нажимая на невидимые клавиши. Вот так! — Пресвитер резким движением нажал на челюсть, та щелкнула и стала на место. Григорий Иванович даже не успел ойкнуть.