Владимир Гусев - Дни

…Эта?

Но какая эта?

Вот и разбери.

— Ты мне мстишь, что ли? Мстишь, как говорится, за все? И за весь женский род? — спросил я как-то в светлый момент; мы тихо сидели в кабаке — пара как пара. Оба «что надо»… Во всяком случае, она.

— Ну вот опять ты не понимаешь. Я никогда не мщу, — несколько задумчиво сказала она.

— Я знаю нескольких людей, которых ты совершенно переломала; они все исповедовались мне… Почему-то именно мне. (Это была правда.) Что́ я тебе, в конце концов? Муж? Отец, что ли?

— Алеш, ну не надо опять.

— А что же ты, все это последнее время, спишь со всеми, кроме меня? Собственно, каков тут принцип, я не пойму? Если не месть?

— А ты не понимаешь?

— Честно — нет. Если так проявляется твоя, как ты выражаешься, привязанность ко мне, то так и надо сказать — без этих… умолчаний. (Я, — уж зная, что она маниакально-болезненно воспринимает «повышение голоса» и всякую вообще «ругань» в свой адрес, — старался избегать «слов». Хотя сам-то я не видел в этих словах ничего ужасного и не хотел ее унизить; но не мог ей внушить, что это так.) Но, извини меня, это несколько обременительно для…

— Для тебя; я понимаю.

— Спасибо.

— Я сплю не со всеми; ты хочешь обидеть меня? Ну, пожалуйста.

— Ну, не со всеми.

— Что касается людей, то никого я нарочно — не переломала. Я сама изломанный человек.

— Ты думаешь, это твое любимое оправдание так уж оправдательно?

— Я знаю, что это не оправдание.

— Ну что? ведь надо перестать нам видеться. Ведь это СМЕШНО — все эти…

— Алеш, как ТЫ хочешь, — слегка как бы каменела (!) (или мне казалось?) она.

— Эт-то поразительно! Сейчас она докажет, что она делает все, как я хочу!

Она молчала.

Как-то она, правда, сказала мне на что-то подобное — сказала, правда, будучи уж «поддатой»:

— Я, может, пью оттого, что ты не со мной. Нам все равно друг от друга никуда не деться… Но я, может, пью оттого, что ты не со мной.

— Как же ты тут же сбега́ла к очередному охламону, как только я находил квартиру, чтобы нам жить?

Она молчала; а что взять с женщины, когда она молчит? И они это знают.

Да и тот разговор — вот этот, что только что мной изложен: «слова словами» — а ведь и это кончилось тем, что она пошла кому-то звонить.

А что касается этой ночи, то так, повторяю, было шесть, семь, а может, и более раз; никакая литература того не выдержит.

Никакая композиция не освоит.

И ведь надо учитывать, что… ведь не равнодушен же я к ней был.

Не был я тут «просто папашей».

Только однажды я зрел эту публику в более-менее коллективном варианте.

Разбудив Ирину в Серебряном бору, где она заснула среди сосен у пляжа, так и не раздевшись и не искупавшись, а лишь выпив из пластмассовой розово-грязной по цвету — бывает эдакий цвет пластмассы — фляжки своего друга с поллитра коньяка без закуси, оттащив ее от разворачивающейся и едущей задом машины, которую она пыталась пнуть ногой в заднюю же фару, «чтоб она тут не пыхтела», оставив ее на минуту у тополя, за который она держалась, и пойдя обратным путем искать ее сумку «с паспортом, с удостоверением, с путевкой для сестры Светы и со всеми деньгами, хотя их мало», и найдя эту сумку, и принеся к тополю, и выслушав ее замечания о том, что она никуда не пойдет и будет здесь стоять, и отведя ее попытку влезть в фонтан и «дать по башке» амуру, сидящему там над струями, и матерясь на нее как извозчик, на что она лишь несколько раз порывалась, как за ней водилось, «уйти к черту» от меня, «на что» я кое-как удерживал ее, и будучи зол как сапожник, у которого треснули все нити в сапоге, который он шил три дня, и кое-как усадив ее на лавку среди деревьев, — я наконец перевел дух; она снова слегка заснула, неграциозно, скривив голову, привалившись к спинке, неизящно задрав платье — ну да черт с ней — а потом, минут через десять, вдруг — как это бывало с ней — проснулась, тихо одернулась, поправилась на лавке, очнулась — посмотрела более-менее осмысленным взглядом — и вдруг сказала:

— Пошли к нашим, они тут недалеко.

— К каким это вашим, черт тебя подери?

— Перестань о черте.

— Да…

— Ну, перестань, а то совсем обижусь. Тут недалеко несколько моих старых знакомых сидят в ресторане, я знаю.

— У меня от слова «ресторан» уже сыпь по всему телу. Опять надерешься! Ну, черт с тобой; пусть с тобой твои знакомые и разбираются.

— Я не так уж и надираюсь, это все кажется; но пошли.

— Ну, пошли.

Все эти гнусные типы действительно сидели за одним столиком, придвинув пару стульев; место было укромное — какой-то из кабаков в Серебряном бору; кругом темь, деревья, поэзия, а тут — желтый свет и сальный запах; крутятся комары в свете.

Гнусные — иначе не скажешь; это не были воры, рецидивисты, прямые преступники, явные уголовники, дегенераты — ничего этого не было; но это были… гнусные типы.

Один отчужденно вежливо представился как врач, и, наверно, это и был врач: бывает среди врачей, особенно занимающихся всей этой полулегальной деятельностью, этот лощеный тип со спокойно-вороватым взором; другой был сладостно чернявый — вроде того, на Кубе; двое сидели с тем расслабленно-педерастическим, вяло-астеническим видом, который мне так не нравится, скажем так, у некоторых из представителей поколений, следующих за нами; был, конечно, какой-то дерганый тип и еще кто-то.

О чем они говорили? Да ни о чем; эта публика умеет ни о чем. Я вставлял плоские фразы, чтоб не молчать; прочие обменивались дурацкими «репликами». Единственная общая тема была — выпить еще или не выпить. Я уж знал, знал, что будет некий укол или некая, как говорится, мелкая гадость в мой адрес, но шел на это. Наконец принесли еще две, что ли, поллитры, шампанское и еще что-то — ну, ты знаешь: как всегда берут эти.

Ирина стала повествовать о своих передрягах ныне — когда она включалась, это была любимая тема ее разговора: что да как было; все слушали с добродушным интересом, спокойно поглядывали на меня, когда возникала моя роль спасителя, обменивались словечками «Чиркни», «Дай-ка» (закурить), «Передай» (шампанское или что); затем врач вдруг начал рассказывать, как он в прошлом году чуть не утонул где-то; ну, еще то и се.

Потом они хором поднялись, подошли к официанту в глубь — в кусты, помахали нам — и ушли.

Официант приблизился.

Оказывается, они расплатились там за что-то, но сильно недоплатили; официант хмуро и скользко, скрыто-угрожающе, как умеют официанты, требовал денег.

Я посмотрел; у меня не хватало рублей семи, что ли.

— Сейчас, — сказал я.

Официант отошел, не выпуская меня из виду.

Чувство омерзения, гадливости к самому себе вставало у меня в душе.

— Не хватает, — спокойно сказал я Ирине.