Владимир Гусев - Дни

— Зато я, по твоему мнению, конечно, обижаюсь как раз потому, что мне ума — не хватает.

— Да нет; о боже.

— Что́ — о боже? Я пошла.

— Да подожди же — ну черт возьми; ну, сиди.

— «Черт возьми»? До свиданья. Всего хорошего.

— Ну сиди, Ирина; ну, бога ради. Ну, я не знаю, как тут сказать.

Она уж привстала, но на сей раз вновь уселась.

— Я с тобой — я, наоборот — пожалуй, впервые в жизни! — я чувствую, что я — порой — более мягкая сторона; не знаю уж, ум ли, что́ тут — у тебя, — но так… Правда, это порою; я знаю, что в принципе я все равно и жестче, и сильнее тебя… Но — так; я, вот, чувствую, что впервые в жизни я порой — мягкая сторона; а ты — твердая.

Она успокоилась и подумала.

— Ты знаешь, Алеша, — открыто сказала она. — Это я такая. Я так поставила себя с людьми. Так было… так и есть.

— Ну уж. В общем ты — женщина… хотя и холодная порою душевно. Любить ты, что ли, не умеешь? «Слов» не терпит; скажите.

— Это я-то? Я с тринадцати лет занимаюсь… этим, — вдруг сказала она.

— Чем — этим? — спросил я лишь ради ритма, хотя и понял.

— Этим; ну, ты понял. Хотя это и не любовь как чувство: как ты скажешь.

Я открыл в ней странную черту; она не одобряла не только тех, но и этих «слов» — не одобряла ругательств больших и малых: всего того, чем бравируют многие нынешние дамы; не одобряла разговоров на «всякие сексуальные» темы.

— С тринадцати — это все же слишком.

— С тринадцати лет я «занимаюсь любовью», — все же добавила она спокойно.

— Зачем уж этак. К тому же ты не уважаешь цитат, а цитируешь западные кино, — сказал я. — И что же… тебе сходило с рук? А замуж ты…

— Замуж я вышла в девятнадцать, но вообще…

— Что вообще?

Я спрашивал осторожно — помня о смерти ребенка.

— Но вообще замуж — это… не имеет значения; я вроде и, как ты выражаешься, любила (я мысленно поставил восклицательный знак на полях ее речи!) своего мужа — кстати, давно надо бы развестись, неудобно перед человеком (последние слова она сказала все же с оттенком рисовки, хотя и спокойной). Я предлагала, но он не являлся и не давал бумаги. …Так вот, я вроде… я была привязана к своему мужу, вроде вот как сейчас — к тебе (сказала она хладнокровно); я даже… я и тогда вела себя, вроде вот как сейчас: сейчас ведь у меня нет никого, кроме тебя.

— Ну, спасибо, мать!

— Да; нет, правда. К чему мне врать?

«И правда — к чему?»

— Так вот; это было. Но вообще — вообще замужество не имело для меня особого значения; оно не повлияло на меня.

— Что же на тебя повлияло?

— Ну, как тебе сказать. Ну, тут этот секрет; ну уж ладно, скажу тебе. Только дай слово, что никому не скажешь; особенно — в нашем… учреждении.

— Даю.

— Ну, я тебе ве́рю; так вот, я принимала сильные средства… и вот это — вот это повлияло, конечно.

Я помолчал.

— Сильные средства — это «допинги», что ли? — все же спросил я.

— Ну да.

Я помолчал снова.

— Что-то ты ничего не боишься, а тут… «сильные средства». Красиво звучит.

— Ты напрасно думаешь, что я стесняюсь или боюсь. Просто, мы в свое время… мы привыкли не произносить такие вещи — такие названия вслух. Ну, в порядке конспирации; ну, ясно.

— Это и есть… твоя основная болезнь?

— Ну да.

— И теперь?..

— Ну… что ты. Я давно бросила. Мне удалось. А так вообще, редко кто бросает. Это уж кончено. Все такие люди до конца своей жизни состоят на учете. Бросил, не бросил, а состоит.

— И ты?

— И я. Меня и сейчас он встречает — ну, как, мол, дела?

— А ты что?

— Ну, а я что? Работаю, говорю. Все в порядке. Молодец, говорит. Один из ста умеет бросить, как ты. На той стадии… Но все равно это — психика на всю жизнь. Но живу, ничего.

— И давно это?

— Давно было или давно бросила?

— Ну, и то, и то.

— Да вот как раз лет в семнадцать-восемнадцать. И то и другое. Примерно, года полтора оно было.

У меня висело на языке — не оттого ли ребенок умер; но я сдержался.

— И что́ же: ты сама, что ли, придумала? вряд ли. Уж кто-нибудь научил.

— Да… один знакомый.

С женским изяществом она произнесла избитое таким образом, будто это впервые произносилось в мире; умеют.

— Ах… знакомый все же.

И знал я, что так и должно; и все же — «кольнуло» эдак.

— Да, знакомый, — повторила она, твердо глядя; более мы, надо сказать, не касались этой темы.

Хотел ли бы я увидеть этого ее?

Который научил.

Научил — всему?

Почти каждая красивая девица имеет в ранней юности идола, который со стороны вызывает лишь пожатие плеч.

Как бы опровергая (не опровергнув!) мои дальние, начавшие раскручиваться мысли на этот счет, она продолжала:

— Я ведь была… очень привлекательная в ранней юности.

— Ну уж не сомневаюсь. Это единственное, что несомненно.

— Ну и ко мне… липло все… Тут Москва… Хорошевка наша — глухая; но я никого не виню; я сама такая, — добавила она важно.

— И из-за этого и твои «болезни» осенью? Это по сезонам, что ли?

— Да, я бросила, но это не проходит даром. Осенью я тупею; плохо себя чувствую. Ну, и это… ведь язва была… и грань туберкулеза… и сердце (говорила я?). Наверно, сказывается мамина, папина «трудная жизнь»: «военное наследие» в генах… Они были юными, голодали… Да и бабушка прошла через все войны, все революции… Но это я так, для красного слова, ха-ха. Да и после семнадцати абортов особенно не расходишься, когда вот это вот… межсезонье. Осеннее межсезонье. Весной — нет; весной я — живу.

Уж в этом я убедился впоследствии.

Я молчал; а что было говорить опять-таки?

«Семнадцать», — лишь повторил я мысленно.

— Сколько же тебе лет на сей миг?

— Сколько можно спрашивать, сколько мне лет? — спросила она ворчливо — вновь прихлебывая из рюмки и, кажется, думая о своем — не грустном и не веселом.

— Да, но мы знакомы… уже какое-то время.

— Двадцать три скоро, — отвечала она.

— Так ты пьешь и куришь, что ли, для компенсации? — догадался я.

— Да, тут ты отчасти прав, — серьезно отвечала она. — Пью, курю, чтобы компенсировать; но, надо сказать, это несравнимо по силе… влияния… А в общем, просто пью и курю, — сказала она уже вполне равнодушно.

— Не тянет снова?

— Как не тянет; но нет, я не сорвусь. Я уж сказала себе. Я сказала: из самолюбия не сорвусь. Врачи удивляются; говорят, из этой стадии люди не выползают. Ну, может, я принимала не самые сильные; но все же довольно сильные… Конопля; ребята иногда пройдутся, потом с одежды и собирают — и варят. Надо знать, как варить; но, в общем, это нетрудно.

— Что же за ощущения все же? Я, признаться, все же отстал от века… прости за слово.

— Ну, ощущения; ка́к передать. Галлюцинаций не было; психика сильная, да и средства — не те. Если бы… то все: наверно, крышка бы. Ну, а это… Пьяный буйствует, все такое; а тут — тишина — покой… Серо так это. Нет, не передать.