Владимир Гусев - Дни

— Ну-ну. Обычно у них ножи есть, — «утешает» тебя Ирина.

Идем задворками; трамваи — грязные в свете брызги из-под колес; сам трамвай — этот, чешский — легко катит, а путь — повороты, темь; тротуары деревянные, все в грязи под навесом; а навес, вестимо, на заборе, тут стройка; а стройка — прожектор и некий желтый (в черном, в синем — в потемках) трактор на малых оборотах — чего-то… ждет; тут кран — вроде поехал; прожектор и красные огни выбирают из тьмы комья, шмоты, глыбы глины — сине-бурой под этим светом; идем; вон там — по доске через эту стройку; тротуар кончился, а нам — не налево, где шоссе, а туда, вперед, — резать путь; идем; хлюпают, трудно чавкают эти двойные, грязные — в глине, в жиже — доски; идем; конец этому — вроде не вмазались, не свалились; некое темное здание — углы, трубы; старый, видимо, — тот, еще красно-бурый, копченый, кирпич; решетки поблескивают — вверху; заводик? баня старая? весь молчит — никакого звука; ну, слава богу: садик некий; средь домов низких — эти кусты, эти качели-пропеллер — будто из детского, но и неуютного, сторожкого, «злого» сна.

— Далеко еще?

— Да сейчас…

Ни разу она не спросила — «Надоело со мной идти?» или в этом роде; как-то просто у нас с ней все было.

Но уж лучше б не просто; та, внешняя, непростота — она оборотное дело «нормы», добропорядочности; я не добропорядочен, но тут уж мне хотелось и этого — у кого что болит, у кого какой вакуум; а… м-да.

Еще развлечет рассказом о приятеле — психопате и наркомане…

Иль упомянет, как она «однажды, лет в четырнадцать, ну так напилась, ну так напилась, что папа с мамой…». Да все спокойно и без рисовки — невозмутимо.

Мне «вдруг» кажется, что она — символ; но я уж не говорю ей…

Не говорю не потому, что она обидится или возрадуется — она и не обидится, и не обрадуется; а просто — не любит она бесед о символах; не любит… всего такого.

И правда: идя с ней рядом за этими кустами, сараями — идя с ней, так и чувствуешь… бесполезность бесед.

Чувствуешь нечто… осязаемое, простое; а беседы…

И ведь не глупа она; а вот — нет.

Подходим.

— Ну, опять дома.

Это она; спокойно и несколько эдак — спокойно-базаряще; мол, какой уж дом; а, мол, — все же.

— Пока?

— Пока.

Домой двигаюсь; на душе… неизвестно что.

И вот — это.

Она сообщила и просто и между делом; я даже и слов не помню; вот тут невольно я сделал паузу, но паузы не было — были хождения, «отношения», и вот — вот; сначала она сказала когда-то чего-то — не очень прямо, — и я вроде понял, но она это не выделила; потом — мы сидели где-то — она выделила — но ка́к?!

— Ты знаешь, мне, — говорит, — нужно деньги на лечение; у тебя есть?

— Есть, конечно, — отвечал я после секундной паузы; хотя не только мое моральное и природное, но и мое «эстетическое» чувство, разумеется, «несколько резануло» это «лечение». Слово-то.

Деньги явились, как бы сказали классики; началось подлое ожидание, известное мне…

У нее, надо сказать, полно знакомых врачей; ведь все врачи — одно, как объяснила она, а по тем временам она как раз водилась с этой сферой жизни; «переговорила» она, и — подошли сроки, и:

— Общий наркоз. Я могу лишь под общим наркозом…

На что и нужны были эти деньги.

— Зачем общий? При твоем… прошлом…

— Я всегда так; я не могу иначе.

Ведь вот — баба! После семнадцати-то раз!

Подходили дни; я сказал:

— После этого ты станешь ненавидеть меня. Пусть в душе… пусть частью души. Уж «это проверено».

— Нет… зачем же. Вовсе не буду, — спокойно ответствовала она.

Накануне она заметно «нервничала»; я, расставшись, еще позвонил:

— Слушай… может, не будешь?

— Как это не буду? Я буду. И ни к чему… твои звонки.

Все оно и происходило где-то у каких-то ее знакомых, в какой-то их там больнице; надо сказать, у нее вообще уйма знакомых, в которых я никогда не мог разобраться и которых я никогда не видел; а она, как это водится у женщин, иногда со мной говорила о них так, будто я знаю их с детских лет; от этого было еще запутанней. Так вот, у каких-то — из них. На мой, как я и сам почувствовал, условный вопрос, могу ли я поехать, она отвечала:

— Да нет, конечно. Все это… без тебя.

День прошел этот; я звоню «домой», то есть «к бабушке», — ее нет; неспокоен я; при ее-то прошлом; да и без того, и в целом я — не спокоен; звоню — «нет — нет дома»; спросить — не спросишь: вероятно, она скрывает, да и как спросишь; я, знаешь, не из этих, что вечно без предрассудков; я, знаешь, иногда церемонный человек. Я не XX век. Вся моя жизнь шла бы иначе, будь я… ну ладно. Звоню; нет… нет. Вдруг звоню — сестра — «Сейчас». Эдак глухо. Или не глухо? Может, сестра ничего не ведала? Ныне и это допускаю. Но ладно. Пауза, как говориться. Берет — она:

— Я-а-а слу-у-ушаю.

Это ее обычное. Но голос не тот… тон не тот. А какой? Ну, ладно. Я:

— Ну, что?

Молчание.

И вот:

— Что — что?! Все в порядке — что. И к чему звонить? О чем спрашивать?

Обычная моя «реакция» на крутую, особенно — «бабью» атаку колыхнулась во мне; но я сдержался и отвечал, как папаша:

— Что это ты… все же, так уж?

— А чего звонить?! Ну, чего звонить? Когда надо, я сама позвоню.

— До свиданья.

Лишь еле- еле заметная пауза; но в ней выразилось…

Все же она ждала звонка?

Так ли?

— До свиданья.

Кстати обычно, когда я прощался первый, она, будто перебивая меня, говорила «до свидания» тотчас же, как только я начинал это говорить: всплеск свободы…

А тут…

Мы положили трубки.

Я подумал, откинувшись.

В сущности, меня и взбодрил ее этот тон; в нем вышло в явь естественно-женское, традиционно-человеческое…

Вышло в явь понятное нечто.

Он остановился; глаза, в свете от моря, были светлы; мелкие, зыбкие тени листьев ходили по нему, весь он, со своим смуглым лицом, резко, тонко горбатым носом, в светлой рубахе, картинно рисовался на фоне лбистого серо-белого камня, к которому он вольготно привалился, согнув ногу в джинсе; камень, видимо, был теплый под солнцем — он невольно нежился.

Он молчал.

— Тут оно и пошло на спад? — спросил я, чтобы поддержать дело.

— Да, пошло, — отвечал он, не без позы грызя твердый стебель; тон искренности как-то пропал.

— Что ж, ясно.

— Только не на этом оно и кончилось, — отвечал он, несколько загораясь снова. — Оно как раз не пошло на спад, а — оборвалось. Оборвалось на долгое, на длинное время. И ты думаешь, на этом оно и оборвалось? Ошибаешься. Не на этом.

— На чем же?

— Вот угадай.

— Ну.

— Вот и ну. Сроду не догадаешься, хоть и пишущий. И хоть и просто это.

— Да разумеется, не догадаюсь; почему я должен догадаться?

— Ну, все же.

— Ну, она… я хотел сказать, она встретила кого-то иного; но это было б уж слишком ясно. Об этом нечего и гадать.