Василь Ткачев - Дом коммуны

Хоменок, когда Володька опорожнял стакан, отвернулся. А потом сказал:

— С завтрашнего дня, как ты слышал минутами раньше, запрещаю приносить сюда бутылки. Пей где хочешь.

Этот запрет Володьку мало напугал:

— Было б что. А где — найдем. Не тужи. А тебя хвалю, что бросил отраву эту. Мне б твой характер!

Хоменок ничего не ответил. Володька изрядно захмелел, стал, как и всегда, выпив, ругать Нинку. На этот раз ей досталось на орехи за то, что она вывезла все вещи из квартиры и ему нечего было продать, чтобы погасить задолженность по квартплате. А той накопилось — апчхи и будь здоров, приходили, одна за другой, бумажки, которые напоминали ему, чтобы погасил задолженность, иначе будут приняты надлежащие меры. А что он, внук Рокфеллера? Не от хорошей жизни пустил квартиранта, того подлюку Лукаса. Да и никакой он не Лукас, там сам черт не разберет, как его звать. И что, разве она, Нинка, не виновата, что он, Володька, остался гол как сокол, без своего угла, значит? Без всего!.. А учить других все любят. Хлебом не корми.

Вон и Хоменок заладил: ищи работу, иначе хуже будет. А куда его берут? В фотоателье месяца два назад направили, а там сказали, чтобы ходил по квартирам и собирал заказы на портреты. Люди боятся ему даже дверь открыть, где уже там думать им про тот портрет. Сперва на его портрет глянут в «глазок» — и пропадает всякая охота идти с ним на контакт, хотя человек он мирный и безвредный. А было, что и открывали по неосмотрительности — дверь, но сразу же и закрывали: еще бомжа здесь не хватало. Он и сам тогда понял, что эта должность не для него. Ему б такую, чтобы сидеть где в кабинете, с бумажками, подальше от людского глаза. А они, в том бюро по трудоустройству, что предлагают? Грузчиком в продуктовый магазин. Слыхали? Нет, вы слыхали, люди? Это Володьку — грузчиком? А придет в тот магазин главный редактор областного радио Горбачев, тезка бывшего генсека, только того зовут Михаилам, а этого Николаем, а он, Володька, будет грузить коробку с консервами или мешок сахара. А сам грязный с ног до головы — словно только что из канализации вылез. И что тот подумает и скажет на радио? Его же засмеют. Вот, скажут, допился человек, совсем пропал. Хотя и правда. Но, ой как не хочется слышать ее, эту правду о себе! Или направят в колхоз картошку перебирать и морковь выдергивать. Куда-нибудь в пригород, где он частенько бывал с микрофоном и где его даже местные собаки знают. Как он потом людям в глаза посмотрит? Нет и нет! Пускай ищут ему работу стоящую, пускай подбирают, не ленятся. Дипломы же положил на стол, перед самым носом. Два. Есть у него и третий, об окончании университета марксизма-ленинизма. Тот пока не пускает в ход, держит в резерве. А вдруг пригодится еще. Всякое может быть в этой жизни.

Хоменок, хоть и слушал Володьку, думал о своем. Он не показывал тому письмо, которое принесла прямо на квартиру почтальон, поскольку у него внизу даже и ящика не имеется. От Петьки, от кого ж еще. Пишет, что возвращается на родину, с женой полный разлад, никакой жизни. Предупреждает, негодяй: так что, отец, жди, прошу любить и жаловать. Эх, Петька, Петька! Спился, поди, совсем. Что это они все ударились в нее, в заразу эту? Да глянули б, окаянные, сколько вокруг здоровых и красивых баб! Их же ласкать надо, да некому. Такой разворот, такое поле деятельности!.. А они — одно что булькают, шелудивые! Знакомо, ох как знакомо ему, Хоменку: все они, выпивохи, когда-нибудь остаются перед разбитым корытом и просят у золотой рыбки не дворцы-хоромы, а — опять же! — то, что и погубило их, нехристей. Вот почему Хоменок заявил открытым текстом Володьке, что более не пьет. Ни капли. Ведь, понятное дело, когда сын с отцом начинают выпивать вместе, это добром не заканчивается. Да и всыпать ему надо будет по самое последнее число, если и в самом деле заявится, а это лучше всего делать на трезвую голову.

Со дня на день Петька должен быть здесь.

Откровенно говоря, Хоменку было стыдно за свое прежнее безразличие к судьбе сына. Хотя что он, собственно говоря, мог сделать, когда тот забрался куда-то в тайгу и его никаким способом оттуда не вытащишь? Да и будь рядом — какая польза! Кто теперь их, стариков, слушает. Еще если бы мать хоть была жива. А так! Читал ведь когда-то про эдипов комплекс. После рождения ребенок — неважно, сын или дочь — всю свою привязанность направляет на мать, а насилие — на отца. Так что подставляй ухо, Хоменок! По носу дали чужие, по ушам, чего доброго, получишь от своего отпрыска.

Степану Даниловичу почему-то припомнилось, как Петька, когда еще собирался только служить, попал в больницу — воспаление легких получил. Мужчины, соседи по палате, решили какой-то праздник отметить. Сбросились по рублю. А кого послать в магазин? Ага, Петьку — он самый молодой, салага! А того не учли, что сынок его выписался минутами раньше, только вот одежду еще не получил в больничном гардеробе. Когда его попросили мужчины сбегать за выпивкой, он для приличия поупрямился, а сам решил заранее, как будет действовать. «Давайте, что у кого есть. Так и быть — выручу. Сбегаю, ага. Одевайте, чтобы как с иголки! А то моя вся одежда взаперти. Да и не забывайте, что я человек городской, мне лишь бы как одеваться не идет, ведь встречу кого знакомого — стыда не оберусь». Его и одели, как того хотел. Кто вытащил из тайника ондатровую шапку, кто пиджак, кто брюки, а кто зимние сапоги... «Ждите!» Ждали слишком долго — не дождались, а когда догадались, что произошло, мужики те бросились спасать свои вещи. А Петька, прежде чем оставить больницу, забрал, конечно же, и свои вещи, а в чужих вернулся домой. Как с заработков приехал. Хоменок тогда с Дуней перекинулись недоумевающими взглядами — догадались, что здесь что-то нечисто, набросились на сына, а он возмутился, как никогда до этого: что вы меня учите, как жить? Да я уже солдат, защитник!.. Одним словом, фигу показал тем больным. И не побоялся же. Если бы не армия, то, возможно, и намылили ему шею, и бока бы намяли. Прибежали, правда, парни те в Дом коммуны, начали искать проходимца Петьку, но они, бедняги, не знали, что Дом коммуны своих не выдавал — наоборот, как мог защищал.

Видно, и там, под Уссурийском, такие фокусы выделывал. Вот и сидел в тайге до поры до времени — рядом с тиграми клыкастыми. Но пора, пора выбираться, сынуля! Не вечно ж! Хоть и не обрадовал ты отца, а, наоборот, прибавил забот и тревог. Однако же — свое...

Володька прикорнул прямо на табуретке, и Хоменок не стал его будить. Он подсел к столу, взял тетрадь, которую специально приберег для этой цели, ручку и собрался писать воспоминания. Что-то нахлынуло на него, подтолкнуло, а тут еще и Володька поддержал, пообещав потом отредактировать.

Степан Данилович решил за море пока не браться, а писать сразу про Норильск, о восстании, о том, что думалось-снилось в тех заснеженных и морозных краях. Море — это тяжело, молодой был и зеленый, ему не поднять так просто тему, наверное, вот так — с наскоку, а про то, однако, как ему нос свернули набок и лицо расквасили, руки зудят похвастаться. Ну, так что, в бой?