Василь Ткачев - Дом коммуны

Политзанятия дали крен. Были скомканы, как туалетная бумага, а политинформатора кабанчики вчистую сбили с толку. Пока искали того шутника, поэт Володька несколько раз умышленно цыкнув на неизвестного супостата, чтобы услышали его звонкий голос и запомнили, что и он здесь был, под шумок сорвался с лекции и вскоре взахлеб рассказывал Хоменку про новый и невероятно оригинальный номер, который только что ему посчастливилось бесплатно увидеть в цирке. «Такого цирка я никогда не видел! Политинформатор, понятное дело, еще не пришел там в себя! Г-га!..» Старик улыбнулся, потом, сдвинув брови к переносице, забулькал в стакан, показал взглядом на него:

— Выпей. Твое.

Разобравшись с вином, Володька довольно убедительно сообщил, что вскоре у него будет легковая автомашина, посмотрел сразу же в окно и, увидев первую, что попалась на глаза, легковушку, а подвернулась новенькая черная «Волга», ткнул пальцем:

— Вот такая! И цвет подходит! Мой!.. А?

Хоменок еле сдержал слабую улыбку, а затем громко хмыкнул: тоже скажешь, мечтатель! Однако списал это на градусы. А Володька, забыв о «Волге», прочел из конспекта новое стихотворение, которое нацарапал в цирке. Хоменок нахмурился. Стихотворение, значит, не легло ему на душу, и Володька мгновенно поменял тему — начал, как это он делал часто, критиковать жену. Хватило опять Нинке на орехи, будет знать. За что — понятное дело, можно и не спрашивать. В первую очередь за то, что постоянно брюзжит и обещает не пустить домой, если поздно вернется. Про то, что в нетрезвом виде, — молчок, ни слова: и так понятно, кто в доме хозяин. «Я вон в Ташкенте был, так там Алим, друг мой, в казарме кровати стояли рядом, поблагодарил жену, когда она подала все чин по чину на стол, и до утра никто ее не видел. И — веришь, Данилович? — бутылку водки поставила. Сама. Я чуть с табуретки не упал... Вру, однако: на полу сидели, на кошме, поджав под себя непонятно каким образом ноги... я раза два оказывался на спине без привычки, а потом приноровился, и ничего... А мы пили-ели. А моя сядет напротив, подопрет челюсть кулаком, натянет на лицо маску Горгоны, рот разинет до ушей и в мой рот смотрит... как зубной врач. А подала хоть раз бутылку? Поставила на центр стола, как жена Алима, спроси у меня? Если бы!.. Жди!.. Вот там, скажу тебе, Данилович, порядки! Лафа для мужчин, лафа-а!.. Хоть ты в Ташкент езжай. Без Нинки, конечно же. Сыт ею я и здесь». Досталось жене от Володьки и за то, что утром не улыбается, а косится, зверем смотрит, мычит что-то в его сторону агрессивное, унижает как личность, и таким образом, портит настроение. День — коту под хвост. И это ему, творческому человеку, такой подарок? И что хорошее, приятное услышат после этого радиослушатели? И во всем виновата только Нинка. Только она. Но ведь кто об этом знает! Смола, а не человек!..

— Не послушался, дурак, матери, взял деревенскую, — шмыгнул носом Володька. — Они, деревенские, не успеют в город приехать, а уже такими шишками себя представляют. Куда там!.. Не подступись!.. Быстро в чужом свое находят. Кто квартиру получал? Я! А она: вытурю. Мало, что из квартиры обещает сопроводить с почетным эскортом, так и из партии тем же порядком... А как мне, Данилович? Каково? Я же после университета, не тебе говорить, и партшколу закончил... И куда я годы учебы?... Кому?.. Куда дипломы засуну?.. А она, вобла, шьет мне белыми нитками разную чепуху. И поверят! Как дважды два. Бабам, что интересно, все верят. Отчего так, не скажешь?

— У тебя же была и городская... — заметил Хоменок, а далее продолжать не стал: Володька и сам все знает не хуже него.

И тот надолго замолкает, сделал вид, что не услышал последние слова Хоменка. Ковыряется в своем дипломате, перебирает бумажки, листает блокнотик, нервно поглядывает на часы: вскоре должны закончиться в цирке политзанятия, и он обязан подгадать, чтобы явиться на работу вместе со всеми, кто был в цирке на учебе. А пока то да се, припоминает и первую жену, Клавку, что живет где-то в Черске и сегодня. С ней Володька расписался сразу после школы, когда начал работать в районной газете. Учиться собирался заочно, потому как безотцовщина, а мать, рядовая колхозница, ему на стационар, если и поступит, копейки не пошлет: на трудодни дают мало, а в семье не только он нахлебник, еще сестра и брат. Вымахал же под два метра, в армии таким две порции кладут. А в районную газету литработником Володьку взяли охотно, писать он умел, был активным юнкором, руку набил. И поступил тем летом учиться на журфак. Для полного счастья ему не хватало Клавки, она и подвернулась ему под руку. Ее мать работала в райкоме партии уборщицей, и несколько раз Клавка подменяла ее. Где и встретился с девушкой Володька — лицом к лицу, глаза в глаза. Раз, второй, а на третий заявил в редакции: женюсь. Там поинтересовались, кто избранница, а когда услышали про Клавку, брызнули смехом и посоветовали Володьке не делать глупостей. Сам редактор вызвал в кабинет и запретил ему иметь с Клавкой хоть какие контакты. Это потом выяснится, когда на руках у Володьки будет сын, что Клавка не только с мамой подметала и мыла, но и оказывала кое-какие услуги некоторым районным начальникам. А когда тех застали за неприглядным занятием (городок маленький, и жена одного из ловеласов, услышав краем уха про похождения своего донжуана, проследила за мужем и цапнула того за руку на месте преступления), то среди действующих лиц этого чрезвычайного спектакля районного масштаба оказалась и жена Володьки. Он, чудак, не хотел про это и слышать, простил, однако же Клавка опять вскоре наступила на те же грабли.

Бедняге Володьке помогли пойти побыстрее — обычно хороших работников стремятся отсрочить, а здесь наоборот, — служить в армию, и он весьма гордился, что попал в Прибалтику, где все чисто подметено («Клавку бы на экскурсию сюда!») и культурно, и есть большая газета военного округа, которая печатает все его заметки и статьи и высылает такие гонорары, про которые он и не мечтал. А как только начал писать в газету, то армейское начальство заметило это и пожелало держать его поближе к себе: ведь кто знает, что у него, военкора Володьки, на уме, а когда будет под надзором — факт, не вынесет мусор из дому. Оформили в солдатском клубе помощником начальника, и здесь он имел возможность не только писать, но и поигрывать на баяне. Баянист он был от Бога, ведь нот не знал, они для него — темный лес, а исполнял любой заказ — назови только мелодию. Подберет как нечего делать. Потому в отпуск приехал Володька в штатской одежде. Да из самой Прибалтики, понимать надо: шик-блеск! Редактор даже удивился: «Ты служишь или на заработках где?» В особенности всем запомнился красивый габардиновый плащик и, как бы в добавок к нему, модная шляпа. Отпускник устроил в редакции шикарный пир — за те деньги, конечно же, что получал за статьи, не поскупился — и поинтересовался, как Клавка с сыном, ведь им, признался, не писал. Рассказали. Сына носят в ясли, а Клавку где носит — никто не знает. Говорят, будто связалась с каким-то электриком и живет то у него, то у себя. Володька плакал, размазывая слезы по щекам, шмыгал носом и обещал сыну, не видя его, что, когда тот вырастет, подарит ему легковую автомашину... А в тот день он забыл проведать сынишку, поехал, веселый и беззаботный, к матери в деревню, а там и отпуск закончился. Хоть и собирался, как не однажды перед армией, когда ссорился с Клавкой, хорошенько пронять ее, вертихвостку: «Думаешь, я не знаю, что наш сын не от тебя!» Да, да, он так и говорил: «не от тебя».