Владимир Кантор - Крепость

Прозвенел звонок, в вестибюле и на первом этаже дребезжащий, громкий, оглушающий даже, а наверху, в старших классах, еле слышный. Но ученик сорок пять минут не по часам, а телом за десять лет научается отмерять. Поэтому только донеслась первая трель, все кинулись укладывать тетрадки и учебники в портфели, и защелкали колпачки, надеваясь на ручки. А боксер-перворазрядник Юра Желватов, с розовыми губами (на нижней белел маленький шрам), с постоянной наглой улыбкой, смотревший всегда поверх учителей, приподнялся, потянулся и зевнул, не прикрывая рта.

«Должен бы взъерепениться», — подумал Петя о литераторе. Но тот смолчал, лишь иронически скосил глаза на зевавшего. Он вообще многое прощал Желватову, считая его «представителем простого народа». «Как учит нас русская классика, — повторял часто литератор, — даже согрешив, русский народ не примет своего греха за идеал и правду. Зато образованный, так сказать, интеллигент, не сочтет свой проступок проступком и всегда найдет себе оправдание». «Образованным» он считал Петю, поэтому относился к нему не очень-то приязненно.

Петя чувствовал, что он раздражает литератора. И не мог понять, почему. Он старался выполнять все его задания. Но ничто не спасало его от четверок и даже весьма частых троек, хотя все в классе были убеждены, что Петя знает предмет не хуже учителя. Лиза посмеивалась, говоря, что это и злит литератора как «интеллигента в первом поколении», ибо свои знания, которые мальчикам «из профессорских семей» вроде Пети достаются «из воздуха», он добывал великим трудом, напряженно преодолевая бесчисленные бытовые трудности. Поэтому не стоит на него обижаться. Петя и не обижался. Только переживал.

Он тоже поддался стадному инстинкту, вытянул из-под парты свой невзрачный портфельчик, обтершийся, старый (стеснялся Петя в школу солидные предметы носить), и принялся укладывать туда пенал, книжки, тетрадки. Однако спохватился и убрал портфель чуть раньше, чем крикнул Григорий Александрович:

— Пре-кра-тить! Не кончился урок!

Затем литератор неторопливо достал из кармана помятых «техас» большой носовой платок, шумно высморкался, снова сложил, спрятал в карман и насмешливо поглядел на класс (амплуа у него было такое: молодой преподаватель, разбивающий штампы, — игра в разночинца-народника, в Базарова, грубоватого, хамоватого, резкого, выше всего ставящего правду; это многим импонировало, даже Лизе).

Разумеется, не сразу прекратился шум в классе: снова доставались спрятанные уже тетради и ручки. Дольше всех бурчали, и довольно громко Петя даже поражался, до чего громко, — Желватов и Кольчатый, по прозвищу Змей, знавшие, что раз они школьные спортсмены и разрядники, то многое им позволено, чего бы другим с рук не сошло. Кольчатый, например, мог после урока обществоведения о социалистическом образе жизни, почти при учителе, и не то что вслух, а довольно громко рассуждать, юродствуя языком: «Это, бля, все вранье. Что мы, ребенки, что ли? Повесили Володькин патрет и думают, что все прикроют им. Па-ду-ма-ешь, пра-ви-те-ли!.. Усатого на них нет! Распродают Расею мериканцам, себе хоромы мастерят, явреям каперативы строят. Гнать их отсюда. Как у себя расположились. Едут и пускай едут! Их квартеры себе приберем. У русского человека где на каператив деньги? Вот в блочных склепах и живем». «Повесить их надо, — лениво возражал Желватов. Не хера русскую землю засорять». Но никто не шил им политику и даже хулиганство. Правда, на уроках литературы вели они себя посмирнее. Поэтому и они стихли, Григорию Александровичу прекословить никто не решался. Стало слышно, как за окном бьется под ветром полуотвалившийся кусок жестяной кровли.

Григорий Александрович был сильный человек, с характером. Пете, как и почти всем, было известно, что настоящее его имя — Герц Ушерович, но в беседах на эту тему он никогда не участвовал. Слишком непростым было его отношение к литератору, да и другая причина имелась, о которой в классе никто не догадывался. В паспорте он писался: Петр Владленович Востриков, русский. Русским он был по матери — Ирине Петровне Востриковой, урожденной Кудрявцевой. Отца, Владлена Исааковича Вострикова, назвали Владленом в честь Владимира Ленина (на западный немножко манер, без отчества). Впрочем, это было в большевистско-революционных традициях семьи: так и полное имя Лины, Петиной двоюродной сестры, сидевшей сейчас с Петиной больной бабушкой, звучало, как Ленина. Фамилия Востриков шла от бабушки, Розы Моисеевны. А она говорила, что у ее деда было прозвище Вострый, в какой-то момент ставшее фамилией, кажется, при переписи конца прошлого века. Фамилия же Петиного деда, давно умершего, была Рабин. В школе никто не знал о Петиной родословной, и сам он, когда заходили такие разговоры о литераторе, испытывал неуверенность и чувство страха, избегал их, опасаясь, что и его раскроют. И его радовало, когда все сходились на том, что литератор больше похож на латыша, чем на еврея: сероглазый, хоть и кучерявый, но светловолосый, не картавит, грубоватый, решительный и спортивный, не трус и русскую литературу обожает. Но Герц, как и многие евреи, хотел быть более русским, чем любой русский. А потому изо всех сил отстаивал то, что казалось ему «русскими идеалами».

— Григорь Алексаныч! Выйти позвольте! А то живот схватывает! — Это пухлощекий рыжий Саша (как и все рыжие в школе, живший шутовством) вдруг усиленно потянул вверх растопыренную пятерню.

— Нет! Сядь и слушай! — внезапно рассердился Григорий Александрович, не приняв шутки.

Смягчая строгость, он постучал костяшками пальцев по столу и принялся расхаживать по классу, заложив пальцы за брючный ремень. И заговорил, будто не прерывался урок:

— И, наконец, третья тема завтрашнего сочинения… — Несмотря на гул из коридора, в классе было слышно царапанье мела, которым записывал он на доске название темы. — …это «Человеческое достоинство в „темном царстве“». Вот вкратце, что к этой теме нужно вспомнить. Прежде всего вам необходимо продумать образ Катерины. Бесспорно, полон человеческого достоинства русский изобретатель-самоучка Кулигин. Им противостоят паразиты, кровососы или, прибегая к народной мифологии, настоящие упыри, вурдалаки: Кабаниха, Дикой.