Арно Гайгер - У нас все хорошо

Он никогда не задумывался над тем, что это значит, когда говорят: мертвые нас переживут. На минутку он откинул голову назад. Пока его глаза еще закрыты, он снова видит себя, как стоит перед заклинившейся дверью на чердак и прислушивается к глухо доносящемуся через деревянные перегородки писку. Еще во время его приезда в субботу ему бросилось в глаза, что в окне с западной стороны дома под самой крышей нет стекла. Там постоянно влетают и вылетают голуби. Поколебавшись немного, он надавил плечом на чердачную дверь — при попытке открыть ее она каждый раз поддавалась на несколько сантиметров. Писк и шум крыльев при этом усиливались. После короткого и оглушительного взвизга петель, вызвавшего на чердаке полный переполох, дверь открылась настолько, что Филипп смог просунуть в щель голову. И хотя освещение оставляло желать лучшего, он с первого взгляда оценил весь ужас ситуации. Десятки голубей, годами вившие здесь гнезда, покрыли пол толстым слоем дерьма, где по щиколотку, а где по колено, с лихвой завалив весь чердак пометом и птичьими костями, а в придачу еще дохлые мыши, личинки-паразиты, возбудители болезней (туберкулезные палочки? сальмонелла?). Он тотчас убрал голову, с грохотом захлопнув за собой дверь, неоднократно убедившись, что запоры прочно сели на место.

С телецентра, возвышающегося, подобно кораблю, на соседней горе Кюнигль, непосредственно над кладбищем в Хитцинге [1] Хитцинг — район вилл и особняков; кладбище известно тем, что там похоронено много знаменитостей, например, классик австрийской литературы Франц Грильпарцер, художник Густав Климт, федеральный канцлер 30-х годов Энгельберт Дольфус и др. (Здесь и далее примеч. ред.) и строго распланированным парком дворца Шёнбрунн [2] Летняя резиденция Габсбургов. , приезжает Йоханна. На старом, тяжелом «оружейном» [3] Очень популярная в Австрии традиционной конструкции простая модель велосипеда, который в конце XIX в. стал выпускать «для народа» оружейный завод в Штирии; название «оружейный» сохранилось за велосипедом с особо прочными и тяжелыми колесами до сих пор. велосипеде черного цвета, отданном ей Филиппом много лет назад. Она прислоняет его к привезенному еще с утра контейнеру для мусора.

— Я привезла завтрак, — говорит она, — но сначала хочу посмотреть дом. Ну, давай шевелись.

Он знает, что это не просто одномоментный призыв, а одновременно и требовательная заявка на возможные совместные действия долгосрочного характера.

Филипп сидит на открытом крыльце виллы, унаследованной им от скончавшейся еще зимой бабушки. Прежде чем надеть ботинки, прищурившись, он пристально глядит на Йоханну. Щелчком большого и указательного пальца он как бы между прочим (а может, демонстративно?) отправляет наполовину выкуренную сигарету в еще пустой контейнер, говоря при этом:

— К завтрашнему утру будет полный.

Потом встает, входит через открытую дверь в прихожую, направляется к лестнице, которая кажется очень широкой по сравнению со всем остальным, что дошло от прежних времен.

Йоханна несколько раз проводит ладонью по старому, отлитому из пористого сплава пушечному ядру, выступающему в нижней части перил.

— Откуда это? — хочет знать Йоханна.

— Спроси что полегче, — отвечает Филипп.

— Но такого не может быть, чтобы у бабушки с дедушкой застряло в перилах лестницы ядро и ни одна собака не знала, откуда оно взялось!

— Ну, когда общаешься не очень часто…

Йоханна пристально смотрит на него.

— Ты со своим проклятым безразличием…

Филипп поворачивается и идет налево, к одной из высоких двустворчатых дверей. Открывает ее. Входит в гостиную. Йоханна позади него морщит в затхлом воздухе полутемного помещения нос. Чтобы придать комнате более привлекательный вид, Филипп распахивает ставни на двух окнах. У него такое ощущение, будто мягкая мебель увеличилась при внезапно хлынувшем свете в размерах, раздулась, что ли. Йоханна подходит к часам с маятником, висящим над письменным столом. Стрелки показывают без двадцати семь. Она тщетно прислушивается, не тикают ли часы, и потом спрашивает, ходят ли они вообще.

— Ответ тебя не удивит: понятия не имею.

Он также не может сказать, где находится ключ, чтобы завести часы, хотя можно предположить, что он все-таки вспомнит, где тот лежит, если хорошенько подумает. Летом в семидесятых, после смерти матери, когда никак нельзя было поступить иначе, он провел здесь два месяца вместе с сестрой Сисси, которой по завещанию достались две страховки жизни и доля во владении сахарным заводиком в Нижней Австрии. В те времена дедушкино министерство уже давно было в чужих руках, а сам дед целыми днями разъезжал где-то с важным видом, этот седой старик, каждый субботний вечер подтягивавший маятник и превративший этот ритуал в трюк или священнодействие, присутствовать при котором дозволялось лишь внукам. Казалось, что старый человек властвовал над временем, помогал ему осуществлять свой бег или мог помешать этому.

Филипп рассматривает две фотографии, висящие по бокам часов, а следовательно, и над письменным столом. А Йоханна открыла дверцу часов и заглядывает внутрь механизма (как кошка в темное голенище сапога). Потом она выдвигает по очереди ящички конторки, расположенной над крышкой стола.

— Кто это? — спрашивает она между делом.

— Справа — дядя Отто.

Про левую фотографию Филипп ничего не говорит. Йоханна сама все знает. Однако он снимает ее со стены, чтобы рассмотреть поближе. На ней его мать в одиннадцать лет, снимок 1947 года, сделан во время съемок кинофильма Надворный советник Гайгер, она стоит и смотрит на воды Дуная. Прогулочный катер плывет вниз по течению, за ним тянется черный дым из трубы. За кадром под аккомпанемент цитры Вальтрауд Хаас [4] Вальтрауд Хаас (р. 1927) — австрийская певица и актриса; играла в комедии режиссера Ханса Вольффа «Надворный советник Гайгер» (1947). поет: Мариандль-андль-андль.

— Твоя мать и потом все еще хотела стать актрисой? — спрашивает Йоханна.

— Я был слишком маленький, когда она умерла, я не мог поговорить с ней об этом.

Он не знает, кого еще, кроме матери, он мог бы про это спросить, отец смотрит на него выпученными глазами, а у него самого не хватает решимости приставать к нему с вопросами, вероятно, он просто не хочет ничего у него спрашивать. Самое неприятное, что про свою мать он практически ничего не знает. Любой домысел — полная дрянь, тягостное, гнетущее чувство, когда приходится прилагать усилия и напрягать фантазию, выдумывая что-то, как это могло быть на самом деле.