Александр Бахвалов - Время лгать и праздновать

Она пришла, когда уже не солнце, а полыхавшая вполнеба желто-багряная заря освещала сосны на опушке. И удивила превращением из девочки-подростка в стройную барышню античных времен, в коротком жемчужно-сером платье, с отливом цвета зари, в белых сандалиях с ремешками-оборами; крест-накрест оплетая ноги от щиколоток до колен, они придавали шагам изысканную легкость. И еще она словно принесла с собой запах арбуза. Утром у воды скосили осоку, и теперь, когда жара стала спадать, запах этот — не летучий аромат красного мякиша, а свежей сырости арбузных корок — сделался легкоуловим.

«Я ненадолго. Тут какой-то помешанный цыган бродит. Вы меня проводите, хорошо?..»

Ему не вспомнить теперь, о чем они говорили… Недавней уверенности в себе уже не было, подавляла скованность: он вдруг ощутил и никак не мог одолеть расстояние между собой, верзилой тридцати с лишним лет, и ею, невообразимо юной, сотворенной из какой-то редчайшей прозрачной плоти, ласково оживленной нежной акварелью закатного неба.

Она доживала на даче последние дни, готовилась в институт и на прощание, покраснев от дерзкого желания испытать свою власть над взрослым мужчиной, наказала ругать ее за глаза — чтобы повезло на экзаменах.

«Нет, я не смогу!..»

«Почему?»

«Духу не хватит».

«Все друзья так делают!»

«Я не настолько ваш друг…»

«Все равно поможет!»

Нацарапав палочкой на песке у дороги номер его телефона («Если не запомню»), она пообещала позвонить сразу, как выяснится, помогло или нет.

И ушла, будто ее и не было.

А он — поделом вору и му́ка, — вернувшись в пустую квартиру, вечер напролет истязал себя тоской по жене, два месяца назад уехавшей с театром на гастроли. Таким вот наказанием обернулась встреча с Юкой, о которой он с той поры и думать забыл. Забыл? Отчего же так коробит его ее теперешнее появление — после уединения с модным художником?.. «Черт знает что! Мне-то какое дело…» — урезонивал себя Нерецкой, не отводя глаз от окна. Но и там, в отражении на темном стекле, видел одну только голубую курточку и косу на ней — наскоро заплетенную, отблескивающую липовым медом в желтом свете вагона.

— Прикинем, где кого искать через пять лет!.. — орет Егор.

— Найдешь вас!.. — насмешливо откликается девица в тельняшке. — Расползетесь по своим тамбурам.

— Почему? Может, я в купе расползусь!.. — Держа рыжую девушку под руку, потерявшая туфлю вскинула голову.

— Первого класса!..

— Почему нет?..

— Начнем с меня!.. — Егор вырвал у гитары бурный аккорд и тут же прижал струны.

Улыбнувшись, как улыбаются взрослые дозволенным шалостям детишек, художник вытащил сигареты и направился к выходу.

— Ага! И я!.. — поднялась девица в тельнике.

— Олег, будет туго, дай знать, ослобоним!.. — крикнул юморист.

Выходя вслед под хохот всей компании, Нерецкой говорил себе, что делает это, потому что его сидение рядом может вынудить Юку заговорить с ним, чего ей наверняка совсем не хочется, следовательно, не стоит стеснять ее своим присутствием.

На самом деле все было не так, и убирался он с глаз долой не потому, что не хотел ставить ее в неловкое положение, просто ему неприятно было видеть, что она ничуть не смущена как встречей, так равно и тем, знает он или нет, почему она задержалась с художником.

Подпирая стены по обе стороны выходных дверей, девица в тельняшке и художник разговаривали во весь голос — из-за колесного шума.

— Меня примут, как думаешь?.. Только честно!.. — кричала девица, держа руку с сигаретой на отлете.

— Очень хочется?..

— Ты что!..

— Тогда примут. — Он фатовски осмотрел ее снизу доверху, и было заметно, что ему совсем не в обычай так смотреть, он приспосабливал себя к собеседнице. — Я бы принял.

— Не слышу?.. — Она «не слышала», чтобы встать ближе к нему.

— Примут, говорю!..

— Смеешься?.. Нет чтобы пособить человеку!..

— Профиль не тот, Сонечка!..

— Скажи лучше, не хочешь!..

— А я должен хотеть?..

Дабы он не сомневался, девица положила руки ему на плечи и зазывно запрокинула голову. Как ни старался художник держаться непринужденно, ему не удавалось скрыть трусливого замешательства: он глупо улыбался, косил в сторону Нерецкого, без нужды часто стряхивал пепел сигареты. И то: мудрено было, не отказываясь от старых привязанностей, заручаться новыми.

— Прямо с вокзала!.. — прорезался голос девицы сквозь шум встречного поезда.

— … проводить Юку!..

— Нет! Если хочешь, прямо с вокзала!..

Художник не успел ответить: дернулась дверь, и в тамбур сначала влетел юморист, затем «мальчик-мим».

— Очумели?! — Девица в тельнике с такой злобой пихнула юмориста, что тот едва устоял.

Притормозив ход, электричка катила вдоль перрона, освещенного рядом парных фонарей и покрытого золотыми бляшками лужиц.

Выбравшись под моросящий дождь, Нерецкой зашагал так быстро, как если бы едва дождался возможности уйти подальше от недавних попутчиков. Но гомон молодых людей еще долго преследовал его, раздражая назойливым напоминанием о пережитом разочаровании. Они словно потешались над ним, крича вслед, что барышня в балетном платье, которой он так восторгался, для них — заурядная девица, из тех, что позволяют тискать себя в тамбурах электричек и не делают из этого секрета для посторонних.

В чьей-то квартире радио играло полночь. День рождения прошел, а настоящий праздник, о котором не подозревает никто из ее недавних гостей, начался только что, час назад!.. Однако — время!.. Отец, того и гляди, примется звонить в милицию. «Зачем отпустил? Куда понесли черти на ночь глядя?..» — наверняка брюзжит тетка Серафима. Представляя, каково отцу выслушивать ее попреки, Юля смотрела так неприветливо, что у Олега срывались с языка совсем не те слова. Он обрывал себя, точно страдал провалами памяти, мялся на каких-то вопросительно-просветительных нотах и без конца нервно поглаживал затылок. «Кажется, это ужасно, но я люблю тебя» — вот что проступало за его косноязычием.

«Ну и ужасался бы в одиночку! — яснее ясного отражалось на ее лице. — То звонками одолевал, скорбной физиономией, советами, сочувственными словами — прямо свой человек! — а теперь и вовсе огорошил — вознамерился «узаконить отношения». «И лучше выдумать не мог!..»

Когда-то он ей вроде нравился, было. Она даже ревновала его — к той же румяной Инке Одоевцевой. Но это не более как преходящие настроения. Она и наедине-то с ним оставалась всего два раза: в шестнадцать лет высиживала на подоконнике в его комнате — позировала для портрета. В третий отговорилась — некогда: он так смотрел на нее, что казалось, вот-вот присосется своими губами!.. Ну, общаться по-соседски куда ни шло, бывать у него, когда он собирал приятелей-художников по случаю какого-нибудь анекдотического юбилея («Друзья! Сто лет назад картины Эдуарда Мане были отвергнуты Салоном! Поговорим о времени и о себе!..»). Он, конечно, из кожи лез — старался обратить на себя ее внимание умением доказывать свою правоту, эрудицией, но Юля много читала об искусстве и видела, что он насобирал речений маститых метров впрок на всю жизнь, вот и бывает убедителен.