Александр Бахвалов - Время лгать и праздновать

«Знаешь, с кем я только что разговаривал?» — усадив мать в машину, он собирался поделиться удовольствием от встречи.

«Как не знать! — иронически отозвалась она. — Спецуха по кожным болезням — так ее кличут в салоне красоты. Да я тебе о ней говорила, это же та самая, с оттопыренным карманом».

Мать ходила к ней залечивать небольшую злую болячку на подбородке, и первое, что бросалось в глаза пациентам, был широко разинутый карман накрахмаленного халата целительницы, куда надлежало «незаметно» опустить подношение. А чтобы новички не раздумывали, сколько «удобно» дать, на дне кармана вразумляюще покоилась синенькая. Безусловно уверенная в собственной безнаказанности, как и в безропотности больных, она на первом же приеме, не мешкая, приобщала их к «обычаям дома» — похвалялась подарками от благодарных исцеленных, не преминув посетовать на отсутствие фантазии у дарителей: бесконечные коробки конфет приходится реализовывать с помощью знакомых продавцов — лишние хлопоты.

«Разумеется, которые имели уши и слышали, принимались без очереди, а тугодумы, вроде меня, просиживали в коридоре по нескольку часов. Но какова стервятница! Вымогая, не только не мямлит, как бывает с лихоимцами, сохранившими крохи стыда, а прямо-таки подавляет актерской выразительностью произношения, естественностью интонации!..»

А он помнил «стервятницу» с бантиками в косичках, с милой привычкой прикрывать улыбку кончиками пальцев. Как и он, она прилежно изучала хрестоматийные «Мертвые души», смотрела те же назидательные телепередачи и даже пробуждала нежные чувства.

«Со сменой поколений мужает не культура, а невежество, — говорила мать в последние дни жизни. — И в этом бесплодие старших, потому что дух человека сотворим, как сотворима книга, а книга — это автор. Мудрая книга кладет начало повествовательному канону. Мы не написали этой книги».

Он слушал ее учительские оценки поколению недоумков, и ему хотелось увезти ее куда-нибудь в глухую деревню, где старухи лечат травой и никто не пляшет под окнами умирающих.

За день до кончины она попросила перенести ее из спальни в маленькую комнату с окнами во внутренний двор, потому что напротив окон спальни, сволочив в круг многопудовые скамьи липовой аллеи, вечер за вечером бесновались под магнитофоны молодцы в спортивных куртках. Не было ни слов, ни законов, которые могли бы принудить широкоспинных балдежников проникнуться уважением к покою больного человека. Они просто не подозревали о своем «возмужании». Это был их город. И «спецухи по кожным болезням», и балдеющие под окнами ничуть не тяготились безболезненной склонностью к скотскому образу.

«Они получили великое наследство и остались нищими», — сетовал Иван. Ничего они не получили. Вместе со старым общественным устроением новое отринуло и породившую его культуру… Если верить Курослепу, как раз об этом пишет Иван в «Страстях по России»… У братца были на то основания. Что изменило, что обновило новейшее российское бытие?.. Власть оказалась милосерднее той, в противоборстве с которой утверждалась?.. Меньше стало вокруг закормленных проповедями, живущих нищенски, управляемых страхом, жадностью, глупостью?.. Что изменилось в извечной готовности обывателя жить как предписано, дозволено, указано, объявлено?.. Или новое время не с отворяет властительных уродов, и нищие, дорвавшись до власти, выказывают образцы добродетели?.. Ах да, «персоны прессы» называют это отклонениями от идеалов республики».

К физической усталости прибавилось нравственное недомогание, и он не мог совладеть с ним — не то что в обычные дни, когда ему ничего не стоило убедить себя, насколько это бессмысленно — разбирать, отчего все так, а не иначе. Сегодня мысли эти были неотвязны, словно не себе, а кому-то еще нужно было доказывать, какая это замшелая рухлядь — услышанное от Курослепа, бородача, одержимых низменной злобой молодых людей. Все в них подчинено тому, что высветил их скудный опыт, ложный свет собственных неудач, душевной несостоятельности. Один Курослеп, может быть, понимает, что всеми ими правит возмужавшее невежество — то самое, что во времена не столь давние поразило столбняком, обрекло на бесплодие всякую живую душу; даровитых и совестливых принудило побираться, а нищих духом — пресмыкаться… Отцы кисло едали, а у сынов оскомина, да такая, что ни один из них не способен понять, что он мутант, которому сколько ни толкуй о «великом наследии» или о том, что был Бог, он тебя не поймет…

«Чему и кому противостоять, что требовать, что исправлять в людях, если все они из отравленного лона матерей попадают в отравленное море жизни и до конца дней не ведают о том?..

Иван прожил вне времени, и оттого его никто не слышал… И если город невыносим для Салтыкова, нетрудно представить, каково в нем жилось Ивану… Только и осталось что спиться. Здесь выживают такие, как Курослеп, чей девиз — «ничто ни к чему не обязывает». С его всепониманием и злобой, он обязательно устроится… Это не Иван, у которого единственное пристанище отняли, а нового не обрел. Нигде и ни в ком…»

Вспомнив затем о Зое, как о собственном душевном пристанище, Нерецкой с горечью подумал, что встреча с ней будет совсем другой теперь — придется говорить об Иване… Когда-то, поведав о брате, он предупредил ее расспросы словами:

«Я не очень близок с ним… Мне трудно не замечать его испитую физиономию».

«Что делать… — смиренно обозначилось на ее лице. — Родственники бывают приятные и неприятные».

Все в нем Зоя принимала безоговорочно, как условия неписаного договора. Без сопротивления подчинялась его привычкам и не навязывала своих. Заметив, как тяжело он переносит чужие лица, чужие тела, чужие голоса в доме, она ни разу не пыталась собрать у себя любителей застольных бдений. Если им можно было скоротать вечер вдвоем, то и самым назойливым приятельницам не удавалось вытащить ее из дому.

«Муж не пущает! — нарочито сокрушенно шептала она в телефонную трубку. — Как уйти?! Ты что, бог с тобой!.. У него крутой нрав и тяжелая рука!..»

За шутливыми отговорками просматривалось стойкое желание сберечь их л а д, как в крестьянских избах берегут тепло в зимнюю непогодь. Столь же бережно она относилась ко всему в доме, никогда не позволяла себе что-то переставлять, менять. «Здесь я в первое же утро проснулась счастливой!» — то и дело повторяла она.

Наверное, то же самое он мог бы сказать и о себе в то утро, хотя минувшая ночь ничего подобного не предвещала. Начать с того, что она случайно попала к нему, что ему пришлось приютить ее после вечеринки, где он впервые ее увидел. Вечернее впечатление было однозначно: девица, с легкой душой идущая ночевать к едва знакомому мужчине, заявляет о себе вполне определенно. Этим и объяснялась бесцеремонность, с какой он шел будить ее. Ему на работу, а она и не думает вставать. Черт знает что: всякий на ее месте не стал бы дожидаться, пока его разбудят и выпроводят.