Сергей Смирнов - Ангелы приходят и уходят

Толстый слушал с брезгливым выражением лица.

— Ладно, — сказал он хилому. — Давайте сразу заключение и приговор.

— Понял. Про шизоидальность не надо? Понял. Значит, грехи. Всего их две тысячи триста семьдесят девять. Из них смертных восемь. Одно убийство. Два покушения на убийство. Хула на ближнего. Клятвопреступление… Восемнадцать краж. В том числе три — кражи стаканов из столовых и автоматов с газводой…

— Э… Стойте… — Ковалев с трудом оторвал голову от подушки. — Это вы про меня, что ли? Это я стаканы воровал?

— Ты, ты, — кивнул хилый.

— Ну, ладно, это могло быть, выпивали, наверное, где-нибудь в парке… А убийство?

— И это твое.

— Неправда, я никого не убивал.

— Правда, правда. Помнишь, камень однажды кинул и мальчишке в голову попал? Этому мальчишке нынче двадцать пять исполнилось бы. Умер он. Свихнулся и повесился. А свихнулся вследствие травмы, полученной в детстве. Правда, медицина до этого не додумалась. Такая она у вас — медицина.

— Так это когда было! Я ж еще в школу не ходил!

— Ну и что? У нас учет строгий.

Ковалев сказал:

— Ерунда. Мало ли от чего можно свихнуться.

— Апеллировать будете потом.

— Ну, а покушения на убийство?

— И это было.

— В детстве? — с надеждой спросил Ковалев.

— В детстве.

— Ну, это же просто… Детская мстительность. Разве это грех? Так, под воздействием момента…

— А большая часть убийств так и происходит — под воздействием момента.

— Нет, что-то тут не то, — проговорил Ковалев. — Бог — он добрый. Не станет он грехи считать. Он не бухгалтер…

И тут его осенило: ну конечно, какой тут Бог! Бог эту мерзкую троицу и близко к себе не подпустил бы. Это он, тот, другой…

…— Так на чем я остановился?.. А! На стаканах. Значит, далее. Соврал тысячу восемьсот четырнадцать раз.

— Это когда же?.. — вскинулся опять Ковалев.

— Не мешайте работать! — огрызнулся хилый. — Все зафиксировано, так что помолчите.

— Девственниц совращал? — лениво спросила вдруг Шляпа.

— Шесть попыток, — подтвердил хилый.

Толстяк вздохнул:

— Картина ясная. Вполне созрел. И приговор?

Хилый захихикал:

— Ну, вы же знаете… Будем брать.

— Это кого брать? Это куда? — возмутился Ковалев.

— А туда, — ответил хилый. — Там тебе будет хорошо. Там — порядок. И никто никому не завидует! А как же?..

Белый халат приблизился к Ковалеву и стал быстро опутывать его бельевой веревкой.

— Что же, я уже умер? — спросил Ковалев.

— «Умер, родимая, умер, сердешная, умер, — и в землю зарыт», как написал большой русский поэт, — подтвердил хилый.

— А как я умер? Когда?

— Обыкновенно. Внезапно. В баню вы пошли со своим другом — помнишь?

Ковалев начал лихорадочно вспоминать. «Да-да, точно… Баня была… Полки скользкие, кафельный пол… Помню, Генка меня под кран с холодной водой подтаскивал. Да спьяну, скот, включил кипяток. Только мне все равно уже было… А потом он им кричал — остальным — уймитесь, гады, Витёк загнулся…».

— Меня уже похоронили? — чужим голосом спросил он.

— Угу, — кивнула Шляпа.

— А где?

— Ну, там… Не на Марсовом же поле, и не у Кремлевской стены.

— А потом что будет?

— В смысле?

— Ну, потом? После?..

— А ничего. Кладбище закроют. Нужных покойников на новое местожительство определят. А вас, мелочь разную, так оставят. Лет через пятьдесят уже и следа не останется. И дома построят. И опять будут жить да грешить… Се ля ви!

Ковалев захрипел: туго натянулась опутавшая его веревка.

Хилый расстелил на столе свежую скатерть, расставил тарелочки с закуской, в центр стола водрузил запотевшую бутылку водки. Гости сели к столу. Разлили, один стакан отставили в сторону. Толстый сказал:

— Мы провожаем сегодня в последний путь… Как его?

— Квасова, — подсказал хилый.

— Вот именно. Помянем подонка.

И опрокинул стакан в горячую красную глотку.

«Но я же жив еще!» — хотел закричать Ковалев и не смог. Потому, что тело его осталось на диване а сам он парил над ним, зная, что тело его в этот момент досматривает свой последний в жизни сон.

…Он снова очутился в своей комнате, пустой и темной, и радиодиктор, сдерживая волнение, рассказывал о вводе в строй действующих нового моста на трассе БАМа.

Ковалев сполз с дивана, прижался щекой к холодному полу. Вспомнился «Танец смерти» Сен-Санса, и под эту плавную, совсем не страшную музыку его стало раскачивать — вместе с диваном, с комнатой, с желтыми фонарями за окном.

Музыка погасла, он снова задремал, и оказался на улице.

Сияли фонари, отражаясь в мокром черном асфальте, брели редкие прохожие, вдали, над вокзалом, светилось табло часов.

«Чего это я сюда выкатился? — удивился Ковалев и тут же вспомнил: — Ах да, я же бабу Аню ищу».

Он вернулся во двор, прошел мимо детской площадки и увидел бабу Аню. Она шла навстречу в старом зимнем пальто, держа в руке привычную плетеную котомку.

— Здравствуй, баба Аня! — обрадовался Ковалев. — А я тебя ищу!

— Здравствуй, внучек… Хоть ты обо мне вспоминаешь. А вот что ищешь меня — это плохо, плохо. Ты ведь молодой совсем, молодой…

Ковалеву послышался в ее словах какой-то иной, страшный смысл, но он отмахнулся от него.

— Сколько лет тебя не видел, — сказал он. — А ты куда? В магазин?

— Нет. В магазины мы не ходим.

— А куда? В гости?

— И по гостям не ходим.

— Так куда же ты идешь?

— Да и не иду я, милый, никуда. Лежу. Давно уже лежу…

Ковалев вздрогнул.

— Ты не пугай меня, пожалуйста.

— Прости, внучек, прости. Три года уже прошло, а проведать только раз приходили.

— Я не знал, что ты переехала, — сказал Ковалев. — Я бы пришел.

— А вот ты и пришел. Мы ведь не умираем — мы переезжаем. И недалеко. Здесь мы, рядом вот.

— Ты умерла, баба Аня! — закричал Ковалев. — Что ты говоришь? Похоронили тебя!

— Это живые так думают: похоронили — и нету нас. А мы не умерли — уехали. Недалеко. Но навсегда.

Сердце скакнуло, замерло, и сильно застучало в груди Ковалева так, что стало больно дышать.

— Ты прости, баба Аня. Я пойду. Я…

Он стал срывать с горла душивший его шарф, а у бабы Ани изменилось лицо, и вдруг он понял, что это лицо — его собственное. Это чужое ему существо стало наступать на него и посыпало словами тонким бабьим голосом:

— С переездом-то как намаялась! Там очередь, тут очередь. Везде жди, и не смотрят, ветеран ты или нет. И хамят по-нашему, и никто места не уступит в очереди, и еще матом кроют. И пожаловаться ведь некому — ни тебе райкома, ни милиции, ни совета ветеранов. И документов на руки не дают, кроме справки из ЗАГСа, а в справке не сказано ведь, каким ты человеком-то был, так что никому никакого различия, ни уважения!

Защищаясь от этого нарастающего пронзительного голоса, Ковалев замахал руками, поскользнулся и полетел прямо затылком на асфальт. Бац!