Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

(Дорогая Компания, твои рабочие заключены в гробницу голода, смертельной нищеты. Твои рабочие задыхаются: в стенах твоей цитадели, Компания, не веет воздухом свободы. Поскорей приготовь заявление; поспеши, не то они начнут дубасить кулаками стачки, взмахнут киркой революции.)

Так вот, пожалуйста, не угодно ли такую камею? Сгусток крови умирающего заката, тишина. Ни рыданий, ни слов. У отчаяния нет языка. Он давным-давно вырван недобрыми предчувствиями. Ни звука — только плач детей: как давно он сливается с отдаленным гомоном потревоженных взрывом птиц. И в полутьме они стоят и ждут, резко, четко вырезанные на фоне надшахтного здания. Ветер, пожалев их, швыряет им в глаза угольную пыль, глаза щиплет, и им даже кажется, что прихлынули слезы и принесут наконец облегчение.

«Он вернется». Когда его откопали пять дней спустя, он был подавлен, тих. До того отощал и зарос бородой, что Бен расплакался, когда его увидел.

— В марте, Анна, — сказал он. — В марте, даже если мне придется достать солнце с неба и продать его.

Шепотом: — Уплатите мне всего одну треть стоимости талона. Всего лишь одну треть наличными. Вы же знаете, он стоит гораздо дороже. Я сам все куплю вместо вас; они подумают: я для себя, а вы мне заплатите одну третью часть наличными.

С усилием выдавливая слова, которые от робости застряли в горле:

— Я думала, может, перед праздниками у вас окажется какая-нибудь поденная работа. Полы вымыть или постирать. Я знаю, у вас есть кухарка. Я ведь много не прошу, всего пятьдесят центов в день.

Страх, все время страх. Зря ты затеял это, Джим: разве можно работать под такой ненадежной крышей?

Да, но в марте — новая жизнь… За то, что я снесу эту развалину и расчищу участок, мне никто ни цента не заплатит. А даром я работать не могу, мне нужны деньги.

— Мама, теперь растет цикорий вместо кофе? Мы уже никогда больше не будем пить кофе?

— Мама, у меня болят зубки.

— Мама, если Мэйзи вот так пальчиком ткнуть, он глубоко-глубоко вдавится.

— Мама, у нас больше совсем нечего кушать, мам?

— Весной в марте мы отсюда уедем, малыш. А теперь бай-бай. Баиньки-бай. Мама песенку споет, а ты будешь баиньки.

Март. Промозгло, сыро, обжигающий ветер, снег. Погода и та против нас. Придется подождать, ничего не поделаешь. Зато в апреле. В апреле уж наверняка.

Всю зиму он, рискуя жизнью, проработал под хлипким навесом, потому что, вздумай он его снести и очистить от обломков участок, ему не заплатили бы за это ни гроша, а работать даром — для него непозволительная роскошь. Всю зиму дети разбухали от крахмала. Всю зиму кожа трескалась у нее на руках от тяжелой поденной работы.

Зато у дома уже стоит в ожидании ветхая повозка, и Джим прибил к ней еще одно грубо сколоченное сиденье и приладил самодельный тент, который можно снять при желании. Джим приискал также дряхлую ломовую лошадь, вступил в переговоры с владельцем и сторговался с ним. И иной раз, вывозя уголь, шагая в утренней темноте на работу, отмывая от угольной пыли лицо, Джим внезапно останавливается и хрипло говорит: «Апрель». И Анна теперь часто прижимает руки к сердцу, вспоминая новые и непривычные слова надежды, вокруг которых буйно вьется детский смех.

И вот наконец-то апрель. Робко пробивается трава, ветер слаб и мягок. Несколько соседок зашли попрощаться. Когда Анна в последний раз закрыла дверь, быстрым, резким движением задвинула щеколду и уронила руку, они смотрят, словно наблюдают какой-то обряд. В глазах у них задумчивость, не зависть. «До свиданья. До свиданья», — хором твердят они. Но Холбруки не оглядываются, только Мэйзи разок оглянулась, но позади уже не видно ничего, лишь темная тень террикона на фоне неба. А над ней то появляются, то снова исчезают белые облачка, словно феи машут им вслед руками: до свиданья, до свиданья.

Три дня трясется их повозка по дорогам Вайоминга и восточной Небраски. Резкие черные контуры крутых холмов на фоне закатного неба — зубчатая кромка, над которой пылает огонь, глубокая тишь и безлюдье большого, плоского холма, мимо которого они едут, пробуждают в Мэйзи какую-то странную печаль, похожую на огромную неведомую радость. Анна счастлива, как невеста; едет и поет, поет. Джим иногда насвистывает или подпевает ей бездонным басом. И веселое серебристое звяканье тележки аккомпанирует им, и солнце гладит их по спинам теплыми руками.

На четвертый день они приехали в Южную Дакоту, и у всех захватило дыхание при виде зеленых прерий, расстилавшихся на многие мили кругом, ручейков, которые сверкали на земле, словно серебряные жилки, и видневшихся там и сям стад пасущихся коров. Воздух был чист и нежен, как кожица младенца.

— Дышите, — говорила Анна, — вдыхайте этот воздух, дети.

— Мама, послушай, тут птицы.

Птицы выпускали в воздух сверкающие клубы песен; большие зайцы внезапно вырастали у обочины и стремительно перебегали дорогу.

В тот день и посмеялись вдоволь. Нелли вдруг заупрямилась, отказалась тащить повозку и застыла на месте, расставив задние ноги и задрав голову вверх. Джим стегал ее кнутом, но ничего не добился. Когда он слез на землю, чтобы повести ее под уздцы, она внезапно гордо затрусила дальше с редкостной для нее скоростью. Смертельно перепуганная Анна пыталась подхватить упавшие вожжи, а дети хохотали и визжали. Повозка крепилась то туда, то сюда.

— Сели на качели, мигом полетели, — запел Уилл. И тут-то Нелли наконец с огромнейшим достоинством остановилась.

Через пять минут повозку догнал запыхавшийся Джим. Какой-то фермер перестал пахать и приблизился к изгороди.

— Купил бы ты мула, я тебе советую. Мулы и то не такие упрямые.

— А она и есть мул. Замаскированный.

Джим забрался на козлы. Но Нелли снова не желала двигаться. Лениво пощипывала травку возле своих ног.

— Знаешь, есть такой станинный способ: привяжи к палке пучок травы, держи у нее перед мордой и поехали, — снова подал голос фермер. — Сработает, вот увидишь.

Сработало и в самом деле. Повозка дернулась, и Джим, одной ногой стоявший на приступке, едва успел вспрыгнуть на место. Нелли, перед носом у которой заманчиво покачивалась еда, рвалась вперед. Она бежала целых два часа, а Джим на поворотах дергал вожжи, и повозка отчаянно кренилась. Мэйзи стояла, вцепившись руками в сиденье, и визжала от восторга. Тело ее обвевал ветер, и она чувствовала себя такой свободной; это ощущение свободы, радости пронизывало ее до корней волос. Анна раскачивалась на сиденье взад и вперед, крепко придерживала малыша одной рукой, другой рукой — шляпу и тоже смеялась. Ее смешила Нелли, которая мчалась как безумная вскачь, тряся широким крупом, отчаянно раскачивающаяся повозка, поющий смех колес. Смеялось и небо, которое готовилось просыпать на них из своих глубин нечто более необычное, нежели угольная пыль.