Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

Сначала я, конечно, не верила ему, хотя меня нельзя назвать недоверчивой. И вообще, каждый из нас старался скрывать друг от друга свои страхи, и постепенно мы все больше и больше друг от друга зависели — выбора у нас не было. Постепенно я начинала понимать, что этот процесс для Хэйуорда дело чести, хотя и не сулит ему ни благодарности, ни общественного признания. Самое мерзкое, самое обычное дело — изнасилование черным невежественной пуэрториканки. Так чего же он икру мечет? И коллеги относились к нему презрительно и сторонились его. Это могло привести к другим осложнениям, и мы опасались, как бы Хэйуорд не начал жалеть себя или не ударился бы в донкихотство. Но Фонни был живым человеком, а чувство собственного достоинства не позволяло Хэйуорду ступить на такой путь.

Однако список дел, назначенных к слушанию, был заполнен — понадобится без малого тысячелетие, чтобы пропустить через суд всех, кто сидит в американских тюрьмах; впрочем, американцы народ оптимистичный, и они надеются, что времени на это у них хватит. Итак, список дел был заполнен, а благожелательные и хотя бы просто разумные судьи так же редки, как снежные бураны в тропиках. Нельзя было не считаться и с бесстыдной властью и оголтелой враждебностью канцелярии окружного прокурора. Таким образом, Хэйуорду приходилось как бы ходить по канату, всячески маневрируя, чтобы передать дело Фонни судье, которому можно довериться. А для этого адвокату надо обладать обаянием, терпением, деньгами и стальным хребтом.

Он добился свидания с Дэниелом, который совершенно пал духом. Ходатайствовать об его освобождении Хэйуорд не может, потому что Дэниел обвиняется в наркомании. До тех пор пока Хэйуорд не станет защитником Дэниела, им не разрешат видеться. Он предлагает это Дэниелу, но тот напуган и увиливает от ответа. Хэйуорд подозревает, что Дэниел под уколом, и сомневается, можно ли выставить его на процессе в качестве свидетеля.

Вот такие-то дела. Мама начинает расставлять мои платья, и я хожу на работу в брюках и в куртке. Но теперь ясно, что работать мне уже недолго. Надо пользоваться каждой минутой, чтобы видеться с Фонни. Джозеф работает сверхурочно и по две смены, так же как и Фрэнк. Эрнестина уже не может отдавать всю себя своим воспитанникам, потому что она поступила на неполный рабочий день секретаршей к одной очень богатой и эксцентричной молодой актрисе, друзей которой ей хочется припугнуть и использовать для нашего дела. Джозеф систематически и совершенно спокойно крадет у себя в порту, а Фрэнк — на фабрике готового платья, и оба продают краденое в Гарлеме или в Бруклине. Нам они об этом ничего не говорят, но мы и сами все знаем. Молчат они потому, что, если попадутся, нас нельзя будет притянуть за соучастие. Мы не можем пробиться сквозь их молчание, и даже пытаться нам нельзя. Каждый из них (а число таких людей растет ежечасно) готов на все — и кого-нибудь одного обвести вокруг пальца, и целый город — и с радостью сядет за решетку, лишь бы вырвать свое потомство из пасти этого демократического ада.

Шерон пора готовиться к отъезду в Пуэрто-Рико, и Хэйуорд наставляет ее:

— Она не в самом Сантурсе, а немного подальше. Такие места прежде именовались пригородами, но теперь в них хуже, чем в наших трущобах. В Пуэрто-Рико, если не ошибаюсь, это называют фавеллой [35] Португальское слово, означающее трущобы. . Я был в Пуэрто-Рико и не стану вам описывать эту фавеллу. И уверен, что, вернувшись оттуда, вы тоже воздержитесь от каких-либо описаний.

Хэйуорд смотрит на нее и отчужденно и пристально и протягивает ей что-то отпечатанное на машинке.

— Вот адрес. Но как только вы попадете туда, вам сразу же станет ясно, что понятие «адрес» не имеет к этому никакого отношения. Честнее было бы сказать: «Это где-то здесь».

Шерон в обвисшем бежевом берете принимает у него листок и читает напечатанное.

— Телефона там нет, — говорит Хэйуорд, — да телефон вам и не понадобится. Это все равно что сигнальные ракеты запускать. Но найти эту фавеллу нетрудно. Идите куда нос приведет.

Они смотрят друг на друга.

— И вот еще что — это облегчит вам поиски, — говорит Хэйуорд, улыбаясь своей вымученной улыбкой. — Должен сказать, что мы не знаем точно, под какой фамилией она там живет. Ее девичья — Санчес, но это все равно, что разыскивать какую-нибудь миссис Джонс или какого-нибудь мистера Смита. По мужу она Роджерс, но я уверен, что это у нее только в паспорте. Имя того, кто именуется ее гражданским супругом… — Он делает паузу, сверяется с другой бумажкой и переводит взгляд на Шерон, потом на меня: — Пьетро Томазино Альварес.

И подает Шерон этот листок, Шерон изучает его.

— И вот что еще возьмите с собой, — говорит Хэйуорд. — Надеюсь, это вам поможет. Вот как она выглядит. Снимок сделан на прошлой неделе.

И он протягивает Шерон фотографию чуть больше паспортной.

Я ее никогда не видела. Я встаю и заглядываю Шерон через плечо. Она блондинка — а разве пуэрториканцы бывают блондинами? Она улыбается прямо в аппарат деланной улыбкой, но в глазах у нее все-таки есть что-то живое. Глаза и брови темные, томные плечи обнажены.

— Из ночного клуба? — спрашивает Шерон.

— Да, — отвечает Хэйуорд. Она смотрит на него, он — на нее.

— Она там работает? — спрашивает Шерон.

— Нет, — говорит Хэйуорд. — Там работает Пьетро.

Я продолжаю разглядывать через материнское плечо моего смертельного врага.

Мама поворачивает фотографию лицом вниз и кладет ее к себе на колени.

— А сколько лет этому Пьетро?

— Года… двадцать два, — говорит Хэйуорд.

И точь-в-точь как поется в гимне: «Восстал господь! В раскатах бури! И потревожил душу нам!» В кабинете наступила тишина. Мама наклоняется, думая, как ей быть дальше.

— Двадцать два, — медленно говорит она.

— Да, — говорит Хэйуорд. — Как бы эта подробность не осложнила нам дела.

— Чего вы от меня ждете? — спрашивает Шерон.

— Помощи, — говорит Хэйуорд.

— Ну что ж, — говорит Шерон, помолчав, и открывает свою сумку. Потом открывает бумажник, аккуратно кладет туда обе записки, складывает и опускает бумажник в глубины сумки и защелкивает ее. — Тогда я завтра и выеду. Перед отъездом позвоню вам или попрошу кого-нибудь позвонить. Чтобы вы знали, где я.

Она встает, и Хэйуорд встает, и мы идем к двери.

— А у вас есть с собой фотография Фонни? — спрашивает Хэйуорд.

— У меня есть, — говорю я.

Открываю сумочку и достаю из нее свой бумажник. У меня, собственно, две фотографии — на одной мы с Фонни стоим, прислонившись к ограде перед домом на Бэнк-стрит. Рубашка на нем расстегнута до пупа, он обнимает меня одной рукой, и мы оба смеемся. На другой Фонни один стоит в комнате около проигрывателя, задумчивый, спокойный, и это любимая моя фотография.