Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

Джон О’Хара как-то заметил, что для него было бы высоким счастьем ощутить себя рассказчиком-пилигримом из тех, что в Средневековье сходились на рыночной площади или в таверне, каждый со своей историей, понятной и интересной для любого слушателя, потому что, в сущности, все они говорили об одном — о превратностях судьбы и стойкости человека, сражающегося против выпавшего ему несправедливого удела. Сегодня писателям порой не так легко услышать даже друг друга — слишком велики расхождения не только во взглядах на литературу, но и в общественных взглядах, в мироощущении. Писателей, представленных в этом сборнике, тоже многое разделяет, но важнее другое — то, что их связывает. Это честность и тревога — за общество, за человека, за судьбы гуманистических идеалов.

В этом все они едины. И может быть, каждый из шести не почувствовал бы себя чужаком среди остальных, если бы и вправду они на миг перенеслись в те давние времена, когда не существовало ПЕН-клубов, но зато существовало литературное братство, в которое доступ был открыт каждому, кто на встрече рассказчиков произносил традиционное для таких случаев приветствие и слова: «Мой черед».

Тогда рассказ должна была бы начать Тилли Олсен (род. в 1915 г.) — не по праву старшинства, а потому, что хронологически ее повесть самая ранняя из шести. Советский читатель впервые знакомится с ее творчеством. Впрочем, и для американцев это фактически новое имя. До появления «Йоннондио тридцатых годов» об Олсен знала лишь аудитория журналов левой ориентации, издающихся скромными тиражами.

Удивительна судьба этой книги. Написанная еще на исходе 30-х годов, по горячим следам событий, о которых она рассказывает, повесть Олсен тогда не увидела света, и потребовалось три с лишним десятилетия, прежде чем писательница обнаружила свою рукопись среди старых бумаг, дополнила ее и напечатала. Еще удивительнее, что без авторского послесловия к изданию 1974 года вряд ли кто-нибудь догадался бы, как долго дожидались своего срока эти страницы, повествующие о «великой депрессии» начала 30-х, о бедствиях, несправедливости, бездомности, страданиях, сделавшихся привычной повседневностью для миллионов людей в ту суровую пору. Повесть нисколько не устарела. Современным читателям она говорит ничуть не меньше, чем сказала бы поколению, пережившему предвоенное «красное десятилетие».

Во многом это объясняется перекличкой эпох. В 70-е годы развеялся миф о «великом обществе», якобы обеспечивающем процветание всем и каждому, и вновь острую злободневность приобрели для американцев вопросы, которыми определялось умонастроение да и весь общественный климат в канун второй мировой войны, — прежде всего вопрос о подлинной социальной справедливости, о пропасти, разделившей благоденствующих и отверженных, о непримиримости господствующего порядка вещей с естественным для человека стремлением к счастью. Кризис общества потребления оказался настолько глубоким, что потерпела банкротство вся его система ценностей и норм. И тогда особую значимость приобрело духовное наследие «красных 30-х». Оно было открыто заново, доказав свою немеркнущую актуальность. Оно помогло понять сегодняшние конфликты в их исторической перспективе, возвращая общественное сознание — и литературу — от следствий к первопричинам, к постижению коренных противоречий всего социального уклада американской жизни.

Трудно переоценить важность этого возродившегося интереса к духу 30-х годов с их радикальными идеями и четкостью общественных позиций. На этой почве начало формироваться целое новое направление в современной американской литературе. Советские читатели знакомы с творчеством самого значительного из его представителей — Стадса Теркела. Можно было бы назвать и другие имена.

Такие писатели вернули на авансцену героев из пролетарской среды, знакомых по романам «красного десятилетия», — рабочих-сезонщиков, которым приходится от зари до зари гнуть спину на фруктовых плантациях, чтобы едва сводить концы, и обитателей замусоренного предместья с их нелегко достающимся хлебом, с их ожесточением против всей окружающей жизни, и рабов конвейера, проклинающих свой однообразный, выматывающий труд, пусть даже за него теперь стали сносно платить. В литературе снова зазвучали интонации Драйзера и Стейнбека, каким он был в «Гроздьях гнева». Повесть Тилли Олсен появилась на той же волне. И сразу завоевала успех.

Этот рассказ о мытарствах трудовой семьи в жестокие и гневные 30-е годы не раз напомнит прославленные книги тех лет своей тональностью и особенностями повествовательной организации. Тогда в ходу был термин «коллективистский роман» — не совсем точный, однако схвативший специфическое художественное явление. Для многих писателей, принадлежавших к пролетариату и ему посвятивших свои книги, судьбы класса были важнее, чем индивидуальные жизненные пути его представителей, а социальный процесс важнее, чем личность. Характеры персонажей подчинялись «коллективу», который и был подлинным героем книги. Основным средством повествования становился монтаж, роман смыкался с документом, а повторяемость ситуаций, с которыми сталкивались в книге десятки ее персонажей, наглядно выявляла суть эпохи, когда каждый оказывался перед фактом резкого классового размежевания, на себе самом испытывал всю меру социального неравноправия и должен был сделать неотвратимый выбор — гражданский, этический.

Семья Холбруков, о которой повествует Тилли Олсен, — это в немалой мере тоже частица «коллективного героя» того времени, а им был весь американский народ. Путь, которым проходят Холбруки, для 30-х годов глубоко типичен и в целом, и в каждой частности. Сколько таких же семей узнало в те годы и отчаянную борьбу за выживание, и нескончаемую нужду, и неуют заросших копотью лачуг, скольким, как Холбрукам, выпало пережить крах едва зародившихся надежд, приступы отчаяния и озлобления, когда, кажется, вот-вот порвется даже кровная спайка, а ведь только она и помогает держаться. «Весь мир плачет, ну почему так?» Вопрос семилетней Мэйзи простодушен. Но в нем выражено главное ощущение, которое порождала Америка того времени.

«Мир» показан беглыми зарисовками, напоминающими газетный очерк. В 30-е годы этот жанр стал ведущим для многих писателей. Не требовалось пристально вглядываться в действительность, чтобы отыскать важнейший конфликт в сумятице ее явлений. Конфликт был нагляден, он впрямую затрагивал жизнь миллионов. Шахтер из Вайоминга, обезумевший после того, как взрывом газа ему изуродовало лицо, фермеры из Дакоты, чей удел вечно быть должниками треста, как ни надрывайся, чикагские землекопы, по двенадцать часов роющие канализационную канаву и зарабатывающие ревматизм вместе со своими медяками, — все это персонажи, которых можно встретить в десятках «коллективистских» романов той поры. Они промелькнут и исчезнут, не получав художественного воплощения, да оно едва ли и нужно: по одной-двум черточкам легко восстанавливается вся биография человека, которого экономический кризис выбросил на улицу, заставив хвататься за любую работу и терпеть, прилаживаться, перебиваться, пока не нальются соком медленно вызревающие «гроздья гнева».