Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

Через час она должна пойти в закусочную к тетке, окунуться в густую толпу потных рабочих с грубыми голосами; сунуть руки в горячую воду, от которой делается красной кожа, стать девочкой на побегушках, судомойкой, мыть жирные тарелки и кастрюли, протирать стойку. «Жарко, ох, как жарко. — Она вертит головой — вдруг станет хоть немного прохладней. — Мама, я больна. Я ничего не могу делать». Больна этой горячечной жарой; больна, давно уже, горячечным желанием, о котором невозможно сказать вслух — быть не тем, что она есть, быть не там, где она есть, а в залах просторных, элегантных, где царит прохлада, где за тебя все делают слуги.

«Раба желаний», «Запретный рай». Не стыдящейся и стыдной, не осуждаемой и судимой. «Я хочу быть шикарной, шикарной», — шепчет она.

— Гертруда, — орет мать. — Гертруда! Ну! Вставай!

«Конченые люди». Она поднимается на крыльцо.

В сырой кухне Анна работает теперь без помощницы. Мэйзи лежит в жаркой спальне, вся в поту, скованная сном. Джимми и Джеф спят под кухонным столом; тощие, с прилипшими к потной голове волосами, они похожи на утопленников. Бен то ли в обмороке, то ли спит, но даже во сне его грудь тяжело и с усилием поднимается, опускается. Бесс затихла в стоящей на кресле корзине, если она закапризничает, Анна побрызгает на нее водой или оботрет мокрой губкой. На плите последняя партия джема. Анна помешивает в котелках, снимает пену, меняет мокрые простыни, которыми она обертывает Бена, а в промежутках чистит и нарезает персики — еще два раза засыпать, и все. Хорошо бы дети хоть немного поспали, не отвлекали бы ее. Она начинает тихо напевать: «Корабль уплыл, я вслед ему глядела, корабль уплыл в далекие моря», — и в голове проясняется. Жужжанье мух и хриплое дыхание Бена очень громко звучат в неподвижном густом воздухе. Бесс снова начинает ерзать. «Ну, ну, Бесси, ну, ну», наклонившись, обтирает губкой мокрые болячки на крохотном тельце. «Ну, ну». Снимает пену, помешивает в котелках; брызгает водой на Бесс; вынимает косточки, чистит, режет; обтирает Бесс губкой; снимает пену, помешивает в котелках. Джем вот-вот будет готов, тогда нужно сразу снимать. Разбудить, что ли, Джимми, пусть постоит рядом с малышкой, помашет над ней, чтобы спала спокойно. Нет, он сразу же поднимет рев, он ведь и сам еще малыш, пусть себе спит вволю. Снимает пену, помешивает в котелках; брызгает водой; меняет мокрые простыни Бену; вынимает косточки, чистит, режет; обтирает Бесс губкой. На этот раз не помогло — Бесс напрягается, молотит кулачками и начинает горестно вопить как раз в тот миг, когда джем закипает. Тут уж приходится вынуть ее из корзины, держать одной рукой, прижав к себе («ну-ну»), а свободной рукой торопливо снимать пеку и перекладывать джем в банки. «Ну вот, ну вот». Вся партия разложена по банкам, закрыта крышечками, запечатана, и все это одной рукой — другая прижимает к телу и покачивает ребенка. Ну вот, ну вот, готово дело.

У нее начинают дрожать колени. Сесть она не решается, нет, нет. Ты знаешь, если сесть, потом уж ни за что не встанешь. Лопнула одна банка с джемом; желтая масса стекает вниз, нужно взять тряпку, подтереть пол да еще маленькую успокоить. «Ну, тише, тише, ты мне тут всех перебудишь, ну, ну», берет ее на другую руку, снова протирает губкой, протирает заодно и свое потное лицо. «Ну, ну, бедная моя малышка». К нежности примешивается вызванное крайним изнеможением желание унести Бесс во двор, и пусть она себе там кричит, кричит, в доме все равно не слышно, а она умоется водой из-под крана, забудет о консервах и о детях, рухнет в кресло, прижмется к столу головой и ничего не будет делать. «Ну, ну, Бесси, ну-ну, мы сейчас выйдем во дворик, вот посмотришь, что у нас во дворике», а сама прилаживает мокрое посудное полотенце, чтобы защитить ее от солнца.

Вонь, страшная вонь. Что это так блестит? Духота; она скопилась в провонявшем, как помои, мареве, там, внизу, над рельсами и над рекой. Анну чуть не вырвало, она поворачивается к дверям, чтобы сбежать от духоты и от зловония, но Бесс уже не плачет, разгулялась, протягивает вперед ручонки. В выжженной земле образовались огромные трещины. Анна смотрит вниз и видит: ее огород умирает, каждое растеньице на свой собственный лад, каждое так хорошо ей знакомое и милое ее сердцу растеньице — все чернеют, вянут, съеживаются, пятнами идут. «Не хватило времени, виновата», — шепотом говорит она. «Оставила воду, чтобы вечером полить, на закате. А может, и не помогло бы. Ну, ну, Бесси. Не могу же я тут все время стоять и заслонять тебя от солнца». Понурив голову, она думает о своем погибающем урожае — кукуруза, и пшеница, и помидоры, и бобы — и о фермерских семьях, которые тоже вянут в раскаленных прериях; сколько сотен миль спалил этот зной.

— Все сгорело, Бесси, — говорит она. — Канзас, Дакота и Айова. — Потом идет за приготовленной для поливки водой.

Первое ведро растеклось, как по глине, земля отказалась впитать влагу. Воду из второго она выплескивала потихоньку, действуя по-прежнему одной рукой («ну, ну, Бесси»), побаловала и себя, плеснув разок-другой на покрасневшие, отекшие от многочасового стояния ноги. Когда вода просачивалась в сухую землю, Анне казалось, она просачивается и во что-то опаленное, сожженное в ней самой.

— Нужно в дом идти, малышка, — говорит она. — Не то мы тут загоримся, — но все стоит, отбрасывая эфемерную тень на помидорные грядки, и ступни ее мокнут в прохладной грязи, а тело обжигает солнце.

Внезапный порыв горячего ветра неожиданно осыпал ее едкой пылью. Она прикрыла личико Бесс и увидела, как огромные пыльные смерчи, словно привидения, проносятся по улице и над рекой. «Ну, ну»; тельце Бесс расслабилось, она уснула. Огненный ветер утих так же внезапно, как появился, но в воздухе, вновь неподвижном, все еще плавала пыль. Обмывая на кухне ноги, Анна с удивлением увидела, что затвердевшая корка грязи присыпана толстым слоем пыли; пыль проникла в самые крошечные поры на ее руках и ногах. За окном все в точности как было; в доме все по-прежнему спят. Она снова принимается за персики. Пять часов. Все еще 107°.

Мэйзи, вся в поту, в глубоком, тяжком сне, приоткрывает глаза; мать обтирает ее губкой, настойчиво окликает снова и снова.

— Ты так долго спишь, я уж беспокоюсь. Как ни погляжу на тебя, ты все вроде спишь. Ты здорова, доченька? Не пойму, то ли это от жары, то ли у тебя лихорадка? Ну скажи мне, где болит?..

А Мэйзи снова хочется ползти, ползти по полу, пырнуть вниз, наконец-то избавиться от огромной, качающейся головы.

Кое-как пристроилась на кухне, на кушетке рядом с Беном, головой — к его ногам, ногами — к голове. В окно падают длинные косые лучи заходящего солнца. Переливающееся разными цветами пятно проплыло по ее руке, радугой осветило стену, засверкало всевозможными оттенками красок то в одном углу, то в другом. Что это, что это? Висячая призма? Один луч, наткнувшись на нее, раскололся, развернулся, заиграл многоцветным сиянием. Остальные сохранились в целости — косо падающие световые стрелы, прозрачные нити стекла. Неужели каждый из них может развернуться радугой, многоцветным сиянием, выплеснуть переливчатое, красочное пятно? Где все это спрятано? Как? Мэйзи замерла от любопытства, тихо протягивает руку, чтобы поймать ускользающий луч, раскрыть его тайну, но ловит лишь тени; многоцветное сияние между тем скользнуло на лицо спящего Бена.